Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

— Марина! — наконец почти простонала Лия. — Вы — человек сознательный, хорошо разбираетесь во всем и должны понять…

— Можете оставить свои комплименты при себе! — вспыхнула Марина; глаза ее горели гневом и возмущением.

— Вы должны понять, — повторила Лия, — Центральная рада в своей политике демагогически оперирует действительно демократическими и даже социалистическими лозунгами…

— А кто вам поверит, что вы не демагоги?

— …и собрала она на этот съезд представителей от организаций с такими же, как у нее самой, националистическими программами…

— А программа Пятакова не националистическая?

— …и именно потому большевики бойкотировали этот съезд.

— И в то же время вошли в состав этой самой националистической Центральной рады?

— …потому что Центральная рада втягивает в свою орбиту и трудовые слои — крестьянство и даже пролетариат, силясь и на них распространить свое шовинистическое влияние.

— Слушайте! — уже закричала Марина. — Оставьте вы это! Я, в самом деле, не маленькая! Говорите уж лучше, с чем вы пришли ко мне, и хотя я знаю, что вы не украинка, — почему вы разговариваете со мной на украинском языке? Ведь совсем еще недавно — это мне доподлинно известно — вы говорили на русском языке?.. Дипломатический демарш? Политический ход? Чтобы найти ключ к моему… сердцу? Чтобы таким манером легче меня сагитировать? Купить меня?

Лия встала. Она уже тоже пришла в бешенство. Ей стоило огромных усилий сдержать себя и сказать холодно:

— Товарищ Марина! Вы напрасно стараетесь оскорбить меня. Но, если хотите, я могу ответить на ваш вопрос. Я родилась и выросла в глухой украинской провинции и с малых лет слышала вокруг себя, собственно, только украинский язык и разговаривала на нем. Даже еврейский язык, язык моих отцов, я понимаю хуже: мне почти не приходится разговаривать на еврейском языке — разве что отдельные слова или фразы в разговоре со стариками родителями. Но потом, попав в город, в школу, в консерваторию, даже в самой партии, я привыкла к языку русскому, и он стал для меня как бы родным языком. Но в последнее время… не так, правда, давно…

— С каких пор?

— …не так давно я задумалась над этим вопросом и пришла к выводу, что лучше мне говорить по–украински: на языке народа, среди которого я выросла, на языке страны, в которой живу и за свободу которой хочу бороться вместе с ее народом. Хочу, чтобы вы поверили мне, что это вовсе не… демарш, а сознательное решение — и политическое, и общественное, и… и личное, если хотите: украинский язык я искренне полюбила, — очевидно, я всегда его любила, но просто не задумывалась над этим, не осознавала этого. Теперь осознала…

— И давно? — язвительно прервала Марина.

— Не так давно.

— Под чьим–нибудь влиянием?

— Возможно, и под влиянием.

— Надо полагать, не под влиянием Пятакова?

Лия молчала минутку и глядела Марине прямо в лицо. Марина тоже смотрела ей прямо в глаза. По глазам они давно уже поняли друг друга: о чем допытывается одна и чего не говорит другая. Во взгляде Марины была только неприязнь. Во взгляде Лии — и неприязнь, и сожаление, и желание, совершенно искреннее желание, чтобы неприязни не было.

Потом Лия сказала:

— Под влиянием Флегонта, Марина.

Марина отвела взгляд. Этого ответа она добивалась, знала, что услышит его, знала и то, что услышав, почувствует себя неловко.

— А… взамен, — молвила Марина, переводя взгляд на окно, за которым ничего не было видно, кроме ясного неба и небольшого белого облачка, — взамен… он должен был попасть под ваше, большевистское, влияние?

— Я бы хотела этого, Марина, — ответила Лия, тоже переводя взгляд на окно, на ясное небо и белое облачко, — только не «взамен», а просто так, потому что мои большевистские идеи для меня дороже всего, я считаю их самыми правильными и хотела бы, чтобы ими прониклись все. И вы, Марина, тоже… И, быть может, вы разрешите теперь перейти к делу, с которым я к вам пришла? — Момент был наименее подходящий для этого, но Лия все–таки это сказала. — Можете считать это агитацией, если хотите, но позвольте мне все–таки начать… эту агитацию.

Марина смотрела на небо, на облачко — облачко быстро скользило в сторону и вот уже исчезло за косяком окна — и молчала. Марина не то чтобы успокоилась, а как–то увяла: весь ход разговора между ними был сплошным кружением в каком–то заколдованном круге. И от такого кружения вокруг да около в конце концов всегда наступает опустошенность.

— Говорите, — вяло отозвалась Марина, пожав плечами, — Разве вы хотите сказать мне что–нибудь сверх того, о чем вы уже столько наговорили? У вас действительно есть какое–то конкретное дело ко мне?

— Да. Понимаете… — Вдруг Лия оборвала и заговорила снова не о том, с чем пришла, — о проблемах организации Союза молодежи, — а спросила неожиданно для самой себя, хотя этот вопрос и назревал уже в ней во время разговора: — Но перед тем не можете ли вы познакомить меня с вашим братом–авиатором? Ну, с дезертиром? — выдержала она озадаченный взгляд Марины.

Но Марина не успела ответить. Позади них, с порога, вдруг послышалось:

— Пожалуйста. Я здесь. Если вы хотите со мной познакомиться… Только не понимаю, почему…

Они вздрогнули обе. На пороге стоял Ростислав.

— Ростик! — вскрикнула Марина, в ее голосе прозвучал испуг.

7

Ростислав шагнул через порог:

— Вы так шумели здесь, что мне был слышен ваш разговор, и я считаю, что это… неделикатно… слушать, когда тебя не просят об этом. И решил предупредить вас о своем невольном присутствии. — Он протянул руку Лии. — Ростислав Драгомирецкий, поручик… бывший, — добавил он, криво улыбнувшись. — Дезертир, как вы сказали. Слушаю вас и в… в вашем распоряжении. — Уже без улыбки он смотрел Лии прямо в глаза.

Лия смутилась. Перед нею стоял юноша, стройный, красивый юноша с ясными, большими глазами. Взгляд его был грустный, но спокойный. Его молодое, но исхудавшее лицо обрамляла небольшая, совсем молоденькая бородка. Одет он был в синие штаны, небрежно заправленные в высокие сапоги, и парусиновую рубашку–косоворотку под поясок.

— Простите, — зарделась Лия, — так неожиданно… Я никак не ожидала. И я ворвалась к вам так непрошено, так внезапно… А вы скрываетесь…

— Ничего. Я понял, что сестра уже сказала вам, что я здесь. Мне непонятно только, почему это она решила сказать, ибо по вашему разговору я сужу, что вы никак не закадычные друзья: вы все время спорили и даже кричали друг на друга. — Ростислав снова усмехнулся. — А тема вашего спора и ваши взгляды, взгляды вас обеих, предупреждаю, мне абсолютно… чужды. Я понял, что вы — большевичка. К большевикам я отношусь с таким же бескомпромиссным осуждением, как и к… украинским настроениям моей сестры.