Елена Арсеньева - Преступления страсти. Алчность

И Мари-Мадлен обратила свои взоры в больницы. Она почему-то была убеждена, что всяк, попадающий в сии богоугодные учреждения, заранее приговорен, ну и не видела ничего дурного в том, чтобы исполнение приговора свыше ускорить. Она слыла дамой благочестивой и сердобольной, а потому ни у кого не вызвало удивления то, что она затеяла сама варить для больных многочисленные бульоны, собственноручно готовить для них сладости (страсть к кулинарии вообще была ее большой страстью!), отправлять им из своих погребов вина. Маркиза, конечно, приносила свои подарки сама, сама же и раздавала их больным, окружала избранных особым попечением и заботой, вызывая горячую благодарность у них и умиление у окружающих. Она проявляла неприкрытое беспокойство, наблюдая, как больные постепенно хирели и увядали, превращаясь в живые скелеты, и во всеуслышание ругала общественную медицину и государство, которое не отпускает никаких средств на содержание бесплатных больниц для бедных, так что им приходится существовать лишь на доброхотные даяния, весьма скупые. Правда, браня человеческую скупость, Мари-Мадлен при этом не давала в кассы больниц ни единого су, потому что расстаться даже с малой монеткой ей, при ее непомерной алчности и скупости, было страшно тяжело. То есть она могла швыряться деньгами ради своих прихотей и ради причуд своего любовника, но для других — нет и нет! Вот разве что для того, чтобы ускорить их погибель…

Несчастные, чья жизнь была сочтена Мари-Мадлен in anima vili, исправно покидали сей мир после более или менее замедленного течения своей хвори. Вскрытие не обнаруживало никаких следов яда — таково было искусство Экзили, а вернее сказать, не слишком-то высокое развитие патанатомии в описываемые нами времена. Картина их умирания была тщательно наблюдаема Мари-Мадлен, и постепенно она поняла, какой именно яд нужно дать братьям. Она приступила к делу с горячим воодушевлением и очень, очень издалека — опять же дабы избавить свою персону даже от тени подозрений!

Совместными стараниями они с Сент-Круа устроили так, что в дом к братьям де Дрё д’Обре (а они жили вместе, поскольку были оба еще неженаты, и сестра их спешила закончить свое предприятие прежде, чем оба обзаведутся семействами и количество претендентов на состояние, таким образом, возрастет, а значит, возрастут и ненужные хлопоты, ведь маркиза вовсе не была так уж одержима страстью к человекоубийству, а занималась сим делом только ради денег) был принят на службу уже упоминавшийся выше Лашоссе. Он стал лакеем у судьи де Дрё д’Обре, однако частенько по совместительству, так сказать, прислуживал и советнику де Дрё д’Обре, брату младшему. И вот настал день, намеченный Мари-Мадлен для уничтожения старшего брата. Лашоссе, посвященный во все детали задуманного, выжидал удобного случая. Судья попросил подать стакан вина, и тот был ему подан Лашоссе. Однако не зря говорят: «Хочешь сделать хорошо — сделай это сам!» Мари-Мадлен умела подливать отраву в такие вина и бульоны, которые отбивали вкус яда. А Лашоссе чего-то не рассчитал, и судья де Дрё д’Обре мгновенно ощутил неприятный привкус, а потому выплюнул вино, едва пригубив, и принялся бранить слугу. Тот выкрутился, причем очень ловко: мол, к младшему мсье де Дрё д’Обре приходил нынче врач, господину советнику было прописано лекарство, которое он уже принял, а нерадивый лакей не помыл бокал, из коего тот его принимал, вот вино для господина судьи налили в тот же бокал, оттого у вина и сделался отвратительный вкус, в чем Лашоссе искренне кается и умоляет его простить. На коленях умоляет! И в доказательство своего искреннего раскаяния хитрец и впрямь бухнулся на колени перед судьей де Дрё д’Обре.

Тот был человеком вовсе не злым, несмотря на свое служебное положение, а кроме того, вопиющая тупость и неряшливость слуг были в те времена (и только ли в те?!) явлением совершенно обыкновенным. Поэтому де Дрё д’Обре простил Лашоссе и попросил принести другого вина в другом бокале. Повторить попытку отравления немедленно Лашоссе не рискнул.

Мари Бренвилье, узнав о случившемся, едва не схватилась за кинжал и не зарезала Лашоссе на месте. Надо же так опростоволоситься! Теперь ее брат будет настороже… А между тем с исполнением приговора надлежало спешить. Во-первых, оба брата, и судья, и советник, все чаще упрекали сестру развратным поведением и даже грозили заточить ее в монастырь кармелиток. А во-вторых и главных, приданое Мари-Мадлен благодаря стараниям супруга совершенно истощилось, ей же нужны были деньги для того, чтобы должным образом содержать Сент-Круа (в описываемые времена альфонсов обитало во Франции видимо-невидимо, да только ли во Франции и только ли в описываемые времена?!), ну и для собственных радостей, конечно. Одним словом, требовалось действовать безотлагательно. Маркиза и ее любовник решили, что смерть двух людей не вызовет подозрений, если вместе с ними погибнут еще несколько человек. Отравления на ужинах случались частенько: тут повар недоглядел, и в хорошие грибы попали ядовитые, там посуду медную плохо почистили, и опасная окись меди отравила все, что в ней готовилось…

Пока же Мари-Мадлен пообещала братьям исправиться, забыть Сент-Круа и в доказательство своих благочестивых намерений отправилась в поместье мужа — в глушь деревенскую. Более того! Чтобы устранить даже тень недовольства со стороны ее братьев, Сент-Круа поспешил жениться, получив очень немалое приданое за своей женой. Между ним с маркизой было решено, что мера эта вынужденная, что в самом скором времени он непременно станет вдовцом, а пока надо потерпеть. Цель оправдывает средства!

Тем временем господа де Дрё д’Обре, довольные послушанием сестры и ее расставанием с любовником, отправились в свое имение Вилькуа и там устроили званый обед для соседей. На обед был подан огромный пирог с голубями — любимое кушанье братьев, которому они отдали должное. За столом прислуживал Лашоссе и настойчиво рекомендовал пирог прочим гостям, однако для местных жителей блюдо было обыкновенным и особого интереса не вызвало — только несколько гостей из вежливости отведали пирог, а остальные к нему даже не притронулись.

Им и повезло остаться в живых и даже не испытать никакого недомогания. Те же, кто съел хоть небольшой кусочек, занедужили. Но они отделались только рвотой и коликами, а потом выздоровели, хоть и с трудом. А вот оба брата де Дрё д’Обре занемогли всерьез. Пять дней жесточайших страданий вынудили их приказать увезти себя из Вилькуа в Париж. Там созвали консилиум, на котором врачи единодушно повесили головы — картина состояния советника и судьи была самая печальная. Кое-кому течение их болезни напомнило болезнь их отца, покойного де Дрё д’Обре, — ну что ж, господа доктора сочли, что в достопочтенном семействе свирепствует некая наследственная хворь, которая и уносит несчастных де Дрё д’Обре одного за другим. Умер отец, теперь умрут сыновья… Прогнозы оправдались спустя два с половиной месяца после того, как братья поели злосчастного пирога.