Евгений Салиас-де-Турнемир - Принцесса Володимирская

Разумеется, в театре, хотя и Орлов и принцесса равно хорошо понимали и говорили по-итальянски, невыразимо скучали. Публика, как дикая, чуть не разиня рты, глазела на них, что было совершенно понятно; но тем не менее теперь это им надоедало.

Алина первая предложила уехать, не просидев и часу.

По дороге от театра до палаццо Алины ни она, ни он не проронили ни единого слова, и это молчание красноречивее всяких речей и объяснений.

Когда они были у подъезда дома, Орлов высадил ее из экипажа, проводил до швейцарской и стал раскланиваться. Алина протянула ему руку, взглянула прямо в глаза и во всем лице ее была заметна нерешительность.

– Вы не входите? – решилась наконец произнести Алина, смущаясь и потупляя глаза.

Быть может, в первый раз в жизни смелая авантюристка оробела.

– Нет, ваше высочество, слишком поздно: вы устали.

– О, нисколько! – отозвалась Алина.

– Нет, вы устали! – И затем Орлов прибавил по-немецки, чтобы не быть понятым окружающей итальянской прислугой: – Я слишком смущен, слишком взволнован вашими неосторожными речами, чтобы входить к вам. Я могу поступить юношески – глупо и только сделаться смешным в ваших глазах. Я всегда искренен; я знаю, что говорю. Если что вырвется вдруг наружу, то вы знайте тогда, что все сказанное – неожиданное, внезапное – есть сама правда, идет прямо от сердца. Надо верить тому, что сказывается само собой, вырывается.

Орлов стоял, не спуская совершенно влюбленного взора с принцессы, и между ними наступило мгновенное молчание, настолько красноречивое, что даже итальянцы-лакеи заметили, как будто двое влюбленных не знают, как быть – не то расстаться, не то – нет.

– Дайте мне честное слово, принцесса, – тихо заговорил Орлов снова по-немецки, – что, какую бы отчаянную, бессмысленную выходку, шалость, даже дерзость я бы ни позволил себе, вы меня не обвините, или простите, или, лучше сказать, поймете, что эта дерзость или бессмысленная выходка подсказаны мне чувством, которое со страшной, непонятной мне быстротой овладело мной в несколько часов. Согласны ли вы дать мне право на поступок, после которого мы будем навеки или злейшие враги, или искренние друзья, то есть более того – будем связаны на всю жизнь?

– О, что касается этого, – язвительно, полугрустно, полунасмешливо вымолвила Алина, – я бы рада была бояться вас, бояться ваших поступков, но это напрасное опасение. Вам угодно считать неосторожностью и намеками то, что ясно было бы ребенку. До свидания, до завтра. Спешите скорее к госпоже Давыдовой.

Орлов невольно сделал движение и с удивлением взглянул на Алину. Он и не воображал, что услужливые люди уже довели до сведения принцессы о присутствии Давыдовой в Пизе.

– Тем лучше, – думалось ему.

Орлов почтительно поклонился принцессе и выговорил умышленно с фальшивой интонацией сожаления:

– Завтра и даже, может быть, послезавтра мне будет, к несчастью, невозможно явиться к вам, ваше высочество: я должен отлучиться из города по очень пустому делу, но, однако, неотложному. Следовательно, вам остается сорок восемь часов, чтобы обдумать то, что я вам сказал – перестать играть и быть искреннею.

Он поклонился и покинул Алину, прежде чем она двинулась со своего места на ступеньках широкой мраморной лестницы. Орлов сел в экипаж и двинулся домой.

– Нет, родимая, это по-вашему, может быть, так подобает, по-европейски, тянуть канитель, когда время не терпит, а по-нашему, по-орловски, даже и вообще по-российски, – надо рубить с плеча. Обмахнулся – так мимо, а попал – так уж крепко!

Через полчаса он был дома и, встречаемый Христенеком, весело и самодовольно рассмеялся.

– По маслу, голубчик, по маслу катимся, или как с ледяной горы! – весело воскликнул он, трепля Христенека по плечу. – Так летим, что как бы мне лба не расшибить.

– Зачем, ваше сиятельство, да и обо что?

– А об ее советчиков; об одного этого кавалера ордена Иисуса, Ганецкого, можно башку разбить. Им ведь нипочем, сказывают, ножичком орудовать.

– Помилуйте, вы его в одном кулаке в мякоть обратите.

– Знаю, голубчик; да дело-то испорчу. А испортить дело – значит расшибить башку на веки вечные: буду в опале худшей, чем брат Григорий.

Орлов остановился и задумался, потом развел руками и прибавил:

– Все ж не могу, – природа моя такая, – не могу терпеть, лезу на стену. Вот и теперь надо бы поосмотрительнее, а я по-орловски, с маху. А все отчего? Оттого, что, бывало, с маху такие дела делывали с братом, государственные, а не любовные! Коли там везло, так неужто в пустяковине не повезет? Вот и теперь, сейчас, хочу, не спросясь броду, лезть в окошко.

– В какое окошко? – удивился Христенек.

– А так мы, охотники, под Питером называли яму среди болот. Идешь с ружьем по кочкам, вода по колени, и вдруг с головой ушел в бездонную яму. Это, братец, называлось окошком. Слушай-ка, Иван Николаевич, бери ты четырех самых надежных наших молодцов, становися на конце площади, чтобы вас не видать было из дворца принцессы, и, не смыкая глаз, не моргая, смотри на крайнее окошко второго этажа, – знаешь которого?

– Знаю-с, – усмехнулся Христенек, – угольное окно в их опочивальне.

– Ну вот, умница, коли знаешь. Если в крайнем окне посыплются стекла на улицу, без всяких церемоний бери палаццо хотя бы штурмом. Это значит: ко мне на помощь.

– Не мало ли четырех человек?

– Ишь, математике-то не обучался! Ведь их трое. Людей-итальянцев считать нечего. В случае чего, все разбегутся. Ну, стало быть, считай троих. Вас пятеро да я всегда считался за четырех, – вот, стало быть, девять. Девять на троих – это по трое на каждого. Расчел?

Христенек рассмеялся.

– Так не мешкай. Через час будь уж на углу площади.

– А вы?

– Ну, я!.. это мое дело.

Часу во втором ночи простой прохожий, в итальянской шляпе с широкими полями, надетой набекрень на русых ненапудренных волосах, в плаще, перекинутом через плечо, быстрой походкой двигался по пустым улицам Пизы. Звонко раздавались среди ночной тиши его шаги. Двое-трое прохожих, попавшихся ему навстречу, посторонились. Слишком велика ростом и могуча в плечах была эта фигура! Ночью на глухой улице повстречаться с таким молодцом – поневоле дрожь по спине пробирала!

А между тем богатырь в шляпе, надвинутой на глаза, с лицом, полузакрытым перекинутым плащом, добродушно усмехался и думал про себя: «Помнится мне, в Питере, еще при покойнице Лизавете Петровне, случилось тоже итальянца изображать. Но то было в маскараде, потехи ради, а теперь страх берет: ну, вдруг лоб расшибу. Глупый Христенек думает – ножа боюсь. Нет, голубчик, Орловы этого не боятся. Боюсь я – поспешностью дело испорчу. Что тогда подумают там? За изменника там сочтут!»