Юлия Нестеренко - «Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

От развалин нашего дома движемся к центру города. Слава богу, церковь Михаила Архангела цела. Ее белые стены и аквамариновые купола высятся среди руин. В тишине раздаются мерные удары ее колокола, словно погребальный звон по погибшим.

— В комсомоле нас воспитывали как атеистов, но тут я чувствую, как колокольный звон проникает мне в самое сердце. Сняв шапку, Ростоцкий истово крестится, глядя на купола.

— Зайдем в церковь, — предлагает он всем.

— Но… мы как бы не вашей веры, — мнется Гюнтер.

— Ничего, БОГ — он для всех один, — веско отвечает Алеша. — Это люди придумали молиться ему по-разному.

Благоговейно, гуськом входим внутрь храма. Полумрак, густой запах ладана и горящих свечей, строгие скорбные лики православных святых на стенах. Сгорбленные бабульки, закутанные в черные платки до самых глаз, удивленно взирают на компанию молодых людей.

Пауль берет несколько свечей, зажигает их от лампадки и ставит перед самой большой иконой. Костя-Кристиан подсказывает ему русские слова: «За упокой души рабов божьих Григория, Семена, Дарьи, Николая… Артура…»

— А можно мне помолиться на немецком языке? Я лютеранин, — шепотом спрашивает у Леши Гюнтер.

— Бог слышит не слова, а язык души.

Они стоят рядом перед одной иконой: сын белого офицера и немецкий фельдфебель.

Их головы опущены, губы шевелятся. О чем они говорили с Богом в эти минуты?

Молили отпустить грехи, просили благословения?

Позже Алеша признался мне, что примерно так оно и было: он испрашивал у Христа разрешения на сотрудничество с безбожниками-коммунистами.

После идем на кладбище, чтобы разыскать могилу деда Ростоцкого — казачьего полковника. Еле находим ее среди обилия совсем свежих могил. Здесь похоронены жертвы вражеских бомбардировок. На нескольких замечаем дату 1941–1942. «Одна из бомб попала в ясли, некоторых малышей спасти не удалось», — скорбно объясняет Владимир.

— Вы представляете, каково это — чувствовать себя убийцей невинных младенцев?! Конечно, не я сидел в кабине того бомбардировщика. Ни я сам, ни мои товарищи (клянусь честью!) ни разу не подняли руку на беззащитную женщину, старика или ребенка. Мы не насиловали, не пытали, не вешали, не жгли деревни. Но это делали солдаты в одной с нами вермахтовской форме. Или местные бандиты оружием, которое мы им привезли.

Господи, прости нас! Мы родились не в той стране и не в то время. Мы не вольны выбирать место своего рождения. Но мы вольны выбирать путь, по которому идем. И вольны покаяться в своих грехах или грешить дальше.

На обратном пути Сергей предлагает заехать к его матери и сестре, они уехали от бомбежек Грозного в село, находящееся буквально рядом с нашей крепостью. Тетя Тося работает на фельдшерском пункте, дочка ей помогает.

— Хочу пригласить друга детства к себе домой, показать матери и сестре, но он вдруг упирается: «Не пойду. Мне стыдно. Что я им расскажу о себе?» Почему-то особенно стесняется мою младшую сестренку.

— Ну, давай я скажу, что ты немецкий коммунист, добровольно перешел на нашу сторону и выполняешь важное задание в разведке.

Его глаза загораются: «Точно, Гуле это понравится!»

Он видел у меня ее фотографию. Влюбился, что ли? Вспоминаю, что он еще в детстве трепетно относился к малютке Гулико.

Заезжаем в село, но сестра на дежурстве, дома одна мать. Конечно, ей врать в глаза мы не могли и рассказали всю правду.

Они стояли в полутемной кухне, на фоне заклеенных крест-накрест оконных стекол: мать погибшего советского солдата и пленный солдат фашистской армии. Пауль встал перед ней на колени и плакал, просил прощения за Сему. Она тоже плакала, называла его сыночком Павликом, гладила его светлые вихры, а он ловил и целовал ее руки.

Потом сказал, что будет работать с НКВД, что бы от него ни потребовали.

Позже, когда подошли Петров с Чермоевым, я рассказал им об этой сцене. На мое удивление, Аслан отреагировал очень бурно и негативно:

— Ну уж, Таисия Семеновна! Не ожидал я, что вы, мать погибшего красноармейца, станете разводить сантименты с фашистом.

— Аслан! — спокойно сказала моя мать. — А вам никогда не приходило в голову, что эти немецкие мальчишки тоже жертвы фашизма?

— Они сами?! Ну, это вы, товарищ Нестеренко, загнули!

— А разве нет?! Гитлер искалечил их души и судьбы. Их обманули, оторвали от дома, засунули в такую мясорубку и заставили участвовать в таких ужасах, что вон Крис даже до истерики дошел. Ведь им всего по 19 лет, так же как и вашему старшенькому.

— Мой сын сейчас героически дерется под Сталинградом как раз с такими «мальчиками», как они. И в истерики не впадает! — презрительно фыркнул Чермоев. — Это все ваши женские нежности.

— Вам трудно понять, — вздохнула мама. — Они европейцы, христиане, они немного иные. Ваши дети по-другому воспитаны, более закаленные, что ли, они тверже воспринимают жестокие стороны жизни. Я знаю Павлика, он крольчонка не мог убить.

— Вот и я говорю, что ваши Павлик и Кристиан сопливые трусы. Поэтому немцы проиграют войну.

— Асланбек, смелость и жестокость — разные вещи.

— Таисия Семеновна, нам надо идти. Гроне, где ты там шляешься? Не забывай, что ты в плену, а не у тещи на блинах!

— Сережа, Павлик, не забудьте свитера. Ночью в горах очень холодно, — крикнула нам на прощание мама Нестеренко.

— Тетя Тося дала нам с Серегой два теплых свитера из козьей шерсти. Я помню, она всегда любила вязать и даже научила мою мать. Серегин свитер немного поношен, а мой меньшего размера и совсем новый. Он мне чуть широковат, но длина и рукава впору. «Господи, она же его для Семы вязала», — соображаю я. Но он погиб, ни разу не надев его. Прислоняю пушистую шерсть к лицу. Вы не представляете, что значил для меня Семка! Как у Пушкина, «мой первый друг, мой друг бесценный». Мы делили пополам все радости и горести, все детские тайны и секреты. Мы ни разу ни ссорились, но всегда заступались друг за дружку в драке с чужими мальчишками. Часто мы говорили посторонним, будто мы братья, и, представьте, нам верили. Мы были достаточно похожи внешне, Семен был намного светлее Сергея, этакий светлоглазый шатен.

Я сильно тосковал по Нестеренко, когда уехал в Германию. Среди немецких мальчишек у меня никогда больше не было такого друга. Даже сейчас ребята из нашей четверки все-таки немного не то. Я их очень люблю, я жизнью за них готов был рисковать, но Сема…

— Через рацию Пауля идет активная передача дезинформации для фашистского командования. Передаваемые материалы изготавливаются на самом высоком уровне, санкцию на передачу информации, кажется, дает сам Берия. Тексты радиограмм разрабатываются контрразведкой совместно с Генштабом Красной Армии, а особенно важные — даже со Ставкой Верховного Главнокомандования. Причем на 10–15 % эти сведения правдивы (иначе не вызовут доверия). Но что-то абвер все-таки беспокоит. Приходит указание «Немедленно новый шифровальный лозунг из 31 буквы: имя командира из «Бергмана», кличка его собаки, фамилия секретарши и девичья фамилия жены Шмеккера. Ну, фамилию своего начальника они на допросах нам назвали — доктор Оберлендер. Это был кадровый офицер разведки и крупный специалист по восточным вопросам, а звали его Теодор. Кличка собаки и фамилия секретарши тоже особого затруднения не вызвала. Но вот как звали в девичестве фрау Шмеккер, фрицы усиленно вспоминали всей группой. Четко помнят, что оберштурмфюрер частенько ругал своих тестя с тещей за жадность: якобы он женился на их толстухе Эльзе только ради богатого приданого, а пивной заводишко обанкротился в первый же год. Вспоминают почти как «лошадиную фамилию» по Чехову: то ли Зильберштейн, то ли Зильберштайн, то ли Зальдерштайн. После долгих споров останавливаются на втором варианте. Вроде прокатило!