Джордж Вит-Мелвилл - Гладиаторы

Для Вителлия пир не был простым и легким обедом. Были заложены целые провинции, опустошено море, чтобы достать главные элементы торжества. [19] Вот в каких выражениях описывает Тацит роскошь пиров Вителлия и его страсть к чревоугодию: «Позорная и неумолимая страсть была у него к обжорству. Все раздражающее вкус привозили из города и Италии. Дороги от обоих морей оглашались криками везущих. Главные сановники городов разорены были устроением пиров. Словно какое опустошение проходило над самыми городами. Воин отвыкал от трудов и мужества, привыкая к наслаждениям и презрению к вождю» (Taciti. Historiarum lib. II, с. 6). Смелые рыболовы провели ночи на бурных волнах для того, чтобы гигантский палтус мог сверкать своей серебряной чешуей на императорском столе в широком золотом блюде. Не один лесистый холм, покрытый дубами, оглашался завываниями своры и криками охотников, старавшихся убить вепря около болота и сделать его огромное тело центральным блюдом, хотя и предназначенным только для того, чтобы придать полноту картине. Даже фазан, зажаренный со всеми своими перьями, был слишком грубым мясом для эпикурейцев, изучавших искусство гастрономии под управлением цезаря. Тот, кто мог наслаждаться не одним только запахом этого кушанья, считался человеком с крайне грубым вкусом. Тысяча соловьев была приготовлена для ужина, но и от них брали только мозг и язычки. Зажаренное заячье бедро считалось уже слишком обыкновенным кушаньем для императорского стола.

За столом из слоновой кости расположились двенадцать гостей, таким образом, что каждому из них можно было видеть амфитриона со своего места. Цезарь был во всей своей славе. Гирлянда из белых роз окаймляла его бледное и опухшее лицо, придавая ему болезненный отпечаток. Черты его лица некогда были красивы и изящны, и в них можно было прочитать ум, энергию и живость. Теперь глаза его казались потухшими, и под ними из выцветшей кожи образовались мешки; челюсти сделались огромными и неуклюжими и придавали выражение идиотской чувственности всему его лицу, прояснявшемуся только при появлении любимого блюда или при запахе редкого вина. В этот момент с грубой и прожорливой жадностью свиньи он был углублен в свое занятие и, опираясь на дряблую руку всем своим огромным туловищем, облеченным в очень широкую белую одежду, другой рукой пожирал горький салат, соленые селедки и анчоусы. Эти и другие возбудительные средства всегда подавались в Риме при первой смене блюд, с целью возбудить аппетит, который должна была удовлетворить остальная часть обеда. От времени до времени он окидывал взглядом всю свою обширную залу и всматривался в мраморные столбы, багряные обои, переполненные плодами и цветами вазы, сверкающие кубки, бокалы и блюда из полированного золота, как будто ожидая и боясь, чтобы кто-нибудь его не ударил. Но этот беспокойный взгляд немедленно падал на стол, и властелин снова погружался в наслаждение своим любимым занятием.

Расположившись сбоку от императора, грациозный мимик Парис, детское лицо которого уже горело от вина, останавливал свои черные смеющиеся глаза поочередно на каждом из гостей, с нахальством начинающегося опьянения. Одежда молодого актера была изысканна до крайности, а на шее висело жемчужное ожерелье — подарок императрицы, за который было заплачено ценой целой провинции. Он бегло говорил со своим соседом, толстым человеком с грубыми чертами лица, который время от времени отвечал ему одобрительным ворчанием, но в блестящем взоре которого видна была бездна ума и сарказма, а с толстых чувственных губ — когда они не были заняты, как в настоящую минуту, — срывались пикантные насмешки, непременно повторявшиеся на другой день на всех ужинах Рима. Это был Монтан, опытный государственный человек и выдающийся дипломат, общества которого искали при дворе и суждение которого имело вес в сенате. Но с давних пор старый эпикуреец познал, что не могут похвалиться безопасностью те, кто управляет советом, тогда как героев пиршеств ожидало верное отличие, и вот свой сильный ум он посвятил изучению гастрономии и производству острот, и только изредка на его лице можно было прочесть удовольствие, получаемое им от того, что входило в его уста или выходило из них.

Рядом с ним возлежал Лициний. Его энергичное лицо и благородная осанка представляли резкий контраст со всеми окружающими, которые, не исключая и цезаря, относились к нему с заметным уважением и почтением. Но старый солдат казался несколько усталым и не в своей сфере. Он презирал эти длинные пиршества, столь несогласные с его простыми обычаями, и с полным пренебрежением, хотя и благодушно, смотрел на окружающих, храня про себя свое суждение. Он сидел на пиру, как будто стоя на аванпосте. Это было продолжительное и неприятное занятие, которое ни к чему не вело, но таков был его долг, и он считал необходимым выполнить его.

Далеко не таково было откровенное и веселое выражение, какое так искусно умел принимать Юлий Плацид. В этот момент он отвечал остротой на короткий и неясный вопрос императора, который с полным ртом говорил с ним. Его острота заставила расхохотаться соседей и даже вызвала улыбку на бледном лице самого Вителлия. Трибун обладал талантом приобретать популярность, приспособляться ко всякому и в особенности снискивать доверие своего царственного владыки.

Юлий Плацид был большим мастером давать светские ответы, умея высказывать их без малейшего промедления, ни на минуту не меняя выражения лица, и прозвище или шутка, брошенные остроумным трибуном, навеки прилипали к тому, на кого они направлялись. Кроме того, он обладал выдающимся талантом: он был превосходным знатоком приправ. Этим он был обязан своему здоровому, тонкому, но не извращенному в постоянных пиршествах вкусу. За исключением Монтана, он мог уложить под стол всех гостей, тогда как его желудок и голова нимало не страдали от подобного разгула.

Наш знакомец Спадон также присутствовал на празднике. Вообще говоря, это был несомненный шут, вульгарные и площадные выходки которого занимали Вителлия, когда его отяжелевший ум неспособен был уже чувствовать тонкостей остроумия. В этот вечер евнух был молчалив и печален. Он возлежал, опершись головой на руку и стараясь, насколько возможно, спрятать лицо, обезображенное и распухшее, как будто от раны. Его толстая, безобразная фигура казалась еще отвратительнее в пышном одеянии, каждая складка которого была закреплена застежкой из изумрудов или жемчуга, и, хотя он ел медленно и с трудом, казалось, что он решил не пропустить ни одного из застольных наслаждений.

Остальные гости состояли из двух-трех сенаторов, которые, обладая благоразумием Монтана, но не его гениальностью, обращали на себя внимание исключительно благодаря своей лести. Предводитель преторианской гвардии, высокий человек, с угрюмым выражением лица, никогда не покидавший своего золоченого панциря, в который он был облачен и теперь, казалось, нетерпеливо ожидал конца пира. Далее сидели два или три неизвестных и незнатных человека, которых римское общество выразительно отметило названием теней, и положение, равно как и самая жизнь, которых прямо зависело от их патрона. Среди этих последних было два императорских отпущенника, несчастных человека с беспокойными, тоскливыми взорами и испуганными, озабоченными лицами. Они [20] Так называемые praegustatores. присутствовали здесь в целях предупреждения отравы и отведывали каждое блюдо, приготовленное для их владыки. В предшествовавшие царствования достаточно было одного такого лица, но огромное количество всякого рода блюд, поглощаемых Вителлием, сделало невозможным для одного обыкновенного желудка состязаться с ним за все время обеда, и два труженика сменяли друг друга поочередно, спасая жизнь своего господина. От людей, несущих такую обязанность, нельзя ожидать очень живого аппетита и веселых взглядов.