Эрнст Гофман - Синьор Формика

— Видите, — спокойно промолвил Сальватор, — я уже знаю того малоприятного господина, который, судя по всему, является вашим ненавистным противником. Но продолжайте же!

— Синьор Паскуале Капуцци, — сказал Антонио, — безумно богат, но при этом, как я уже сказал, феноменально скуп. Лучшее, что есть у этого грязного сквалыги и шута, — это то, что он любит искусство, особенно музыку и живопись, но и тут столько глупого примешивается, что с ним все равно дело иметь невозможно. Он мнит себя величайшим композитором на свете и таким певцом, какого и в папской капелле не сыщешь. Поэтому он поглядывает снизу вверх на старика Фрескобальди [21] Фрескобальди, Джироламо (1583–1644) — известный композитор, писал вокальную и инструментальную музыку. и полагает, что Чекарелли [22] Чекарелли, Одоардо (ум. ок. 1655) — теоретик музыки, тенор, впоследствии капельмейстер папской капеллы. , хоть в Риме и говорят об удивительном очаровании его голоса, смыслит в пении не больше, чем смазной сапог, а он-то, Капуцци, уж хорошо знает, как очаровывать людей. Но так как первый папский певец носит гордое имя Одоардо Чекарелли ди Мераниа, то и нашему Капуцци нравится, когда его величают синьором Капуцци ди Сенигаллия. Ведь в Сенигаллии, а именно, как гласит молва, в рыбачьей лодке, его родила мать, испугавшись внезапно вынырнувшего тюленя, отчего ему и свойственно много тюленьего. В молодости он поставил одну свою оперу, которая была беспощадно освистана, что, впрочем, не охладило его пыл и не умерило страсть к сочинению отвратительной музыки. А, услышав оперу Франческо Кавалли [23] Кавалли, Франческо (наст. имя Калетти, род. ок. 1600). Упомянутая опера была поставлена в 1639 г. «Le Nozze di Teti e Peleo» [24] «Свадьба Фетиды и Пелея» (итал.). , он клялся и божился, что композитор позаимствовал из его бессмертных творений самые утонченные идеи, из-за чего Капуцци чуть не побили, а может, дело дошло бы и до поножовщины. А еще он одержим страстью к исполнению арий, и при этом мучит худосочную chitaгга [25] Гитару (итал.). , которой надлежит своим треньканьем сопровождать его душераздирающее вытье. Верный, но недоразвитый Пилад нашего певца — кастрат крохотного роста, известный в Риме под именем Питикиначчо. К ним обоим частенько присоединяется… Как вы думаете, кто?.. Не кто иной, как Пирамидальный Доктор! На звуки, которые он издает, способен только осел, впадающий в меланхолию, но сам-то он полагает, что отлично исполняет басовые партии — не в пример Мартинелли [26] Мартинелли, Джорджо — певец папской капеллы. из папской капеллы. Эти три достопочтенных господина встречаются по вечерам, выходят на балкон и так поют мотеты Кариссими [27] Кариссими, Джакомо (ок. 1600–1674) — композитор, сочинял духовную музыку. , что собаки и кошки со всей округи поднимают жуткий вой, а люди посылают адское трио ко всем чертям.

У этого безумного синьора Капуцци, о котором вы получили представление из моего описания, часто бывал мой отец: он ухаживал за его усами, бородкой и париком. А когда отец умер, эти заботы взял на себя я, и Капуцци был мною очень доволен — во-первых, потому что я, как он утверждал, очень лихо закручиваю вверх его острые усы и никто со мной в этом сравниться не может, а во-вторых, наверно, потому что я удовлетворялся теми несколькими жалкими кватрино, которые он платил мне за труд. Но ему-то казалось, что он вознаграждал меня по-королевски, так как каждый раз, когда я возился с его усами, синьор Капуцци угощал меня какой-нибудь арией собственного сочинения, то бишь кукарекал, зажмурив в упоении глаза и терзая мои уши, но, признаюсь, дурацкие ужимки старика меня очень веселили, из-за чего я и продолжал ходить к нему.

Однажды я, ничего не подозревая, поднимаюсь по лестнице, стучу в дверь, открываю ее, и тут мне навстречу выходит девушка, нет, не девушка, ангел! Вы знаете мою Магдалину, то была она! Я замер, стою как вкопанный. Нет, Сальватор, не буду ни ахать, ни охать, вы этого не любите!

Короче, стоило мне увидеть самую очаровательную из всех девушек на свете, как пламя любви охватило меня. Старик сказал мне с ухмылкой, что девушка — дочь его брата Пьетро, умершего в Сенигаллии, что ее зовут Марианной, что нет у нее ни матери, ни братьев, ни сестер и что он, как дядя и опекун, приютил ее у себя. Вы, может, думаете, что с тех пор дом Капуцци стал для меня раем? Как бы не так! Сколько я ни старался, мне никогда не удавалось хоть на одно мгновение побыть с Марианной наедине. Но ее взоры, а иногда еле слышные вздохи и даже рукопожатия не оставляли сомнения в возможности моего счастья.

Старик раскусил меня, что и не трудно было сделать. Он сказал, что ему отнюдь не по душе мое поведение по отношению к его племяннице, и спросил, чего я, собственно говоря, добиваюсь. Я сказал ему чистосердечно, что всей душой люблю Марианну и не вижу для себя более счастливой доли, как соединить с нею свою судьбу. Тут Капуцци смерил меня с головы до ног надменным взглядом, разразился издевательским смехом и сказал, что он не думал, будто в голове нищего цирюльника могут гулять столь возвышенные замыслы. Гнев закипел в моей душе, и я ответил, что перед ним — и это должно быть ему хорошо известно — не нищий цирюльник, а неплохой лекарь, который, кроме того, в великолепном искусстве живописи является учеником великого Аннибале Карраччи и непревзойденного Гвидо Рени. Еще сильнее был взрыв смеха подлого Капуцци, прозвучавший в ответ на эти слова.

— Ах, мой любезнейший синьор цирюльник, — проскрипел он своим мерзким фальцетом, — мой неподражаемый синьор лекарь, мой славный Аннибале Карраччи, мой обожаемый Гвидо Рени, проваливайте-ка ко всем чертим и не извольте больше здесь показываться, пока кости целы!

С этими словами обезумевший старикашка уцепился за меня и попытался ни больше ни меньше, как выставить меня за дверь и спустить с лестницы. Ну, нет, такого я стерпеть не мог и, схватив в ярости старика, опрокинул его, так что он с визгом отлетел кубарем прочь, и помчался по лестнице к двери в подъезде, которая с этого дня должна была захлопнуться для меня навеки.

Так обстояло дело, когда вы прибыли в Рим и когда доброго патера Бонифачо осенило, что надо послать меня к вам. Когда же благодаря вашей смекалке удалось достичь того, чего я сам тщетно добивался, Академия приняла меня в свои ряды и весь Рим щедро осыпал меня хвалой и почестями, я недолго думая отправился к старику и внезапно возник в его комнате словно страшный призрак. Таковым я, верно, и показался ему, ибо он обмер и попятился, бледнея и дрожа всем телом, к большому столу, за которым попытался спрятаться. Серьезным, не допускающим возражения тоном я заявил ему, что нет больше ни цирюльника, ни лекаря, а есть лишь знаменитый художник, член Академии Сан-Лука Антонио Скаччати, которому он не сумеет отказать в руке своей племянницы. Надо было видеть, какая ярость объяла старика. Он выл, размахивая руками, будто черт в него вселился, кричал, что я, нечестивец, убийца, хочу отправить его на тот свет, что я украл его Марианну, изобразив ее в картине, которая привела его в бешенство и ввергла в отчаяние, так как теперь псе кому не лень пялят глаза на его Марианну, его жизнь, его надежду, его единственное достояние, бросая на нее жадные, похотливые взгляды. Но, сказал он, мне надо остерегаться: он, мол, пустит красного петуха, чтобы я сгорел вместе со своей картиной. И тут он поднял страшный крик. «Пожар! — вопил старик. — Убивают! Воры! На помощь!» Мне ничего не оставалось делать, как только уносить ноги из этого дома.