Евгений Шалашов - Десятый самозванец

— Ну, чему быть, того не миновать, — философски ответил Конюхов. — Да и с меня-то взятки гладки. Ну, вызвал я их, и что? Все же видели, как я в кабак за водкой заходил. Так ить за водкой-то ходить не возбраняется. Так что знать я ничего не знаю, ведать не ведаю.

— На худой конец, — досказал за него Тимоха, — скажешь им правду: убил, мол, атамана да есаула евонного Тимка Акундинов, с него и спрашивайте, а я только их на улицу вызвал.

— Ну, может, и так, — не стал отпираться Костка. — Ну а коли зарежут меня шарлыганы-то энти, то, стало быть, судьба такая! Один хрен — когда-нибудь да помру. Только если я с тобой вместе пойду, так скорее помру!

— Точно, — поддакнул Акундинов и, заметив около своих ворот возок, принадлежавший боярину Патрикееву, ускорил шаг.

…Татьяна как вкопанная стояла посередине разоренной избы, даже не сняв с плеч дорогого шушуна из заморского (аглицкого!) сукна. На лавке сидел Сергунька, деловито ковыряя в носу и болтая ногами. Мальчонка не понимал — что тут случилось, поэтому не мог решить: начинать реветь или погодить?

Завидя вошедшего мужа, Танька сделала к нему шаг и, глядя прямо в глаза, спросила:

— Тимофей, а что тут такое? Что с избой-то сталось?

— А что такое? — обвел взглядом пустую избу Акундинов. — Стены, лавки да стол — на месте. Вон, — кивнул на угол, — даже соломы чуток. Спать да есть — есть на чем. Ну а чо тебе еще-то надо?

— А где же добро-то все? — скривила рот Танька, собираясь зарыдать.

— Так сама же видишь, что нету здесь ничего. Чего, дура, зазря и спрашиваешь? — недоуменно ответствовал Тимофей, подсаживаясь к сыну: — Ну-ка, Сергунька, скажи, чем тебя в гостях-то кормили?

— Пирогами с яблоками, — ответил сын, прильнув к руке отца. — Да кашей с изюмом, да орешками калеными. А лучше всего — петушки сахарные, что бабушка Настя дала!

— Во, видишь, как здорово-то! — восхитился Тимоха. — И пирогов наелись, и каши налопались, а робятенок еще и петушков поел. Так чего жалуешься-то? Чего тебе еще-то надо? Жива, здорова.

— Где добро-то все? Где — постели, сундуки где? — в голос зарыдала Танька. — Кровать где? Куда добро подевал, сволочь?!

— Константин! — позвал Тимофей друга, который, от греха подальше, стоял в сенях. — Отведи Сергуньку к Ваньке Пескову.

— Не хочу! — закапризничал было сын, но Костка, умевший управляться с детишками, сунул ему в руку невесть откуда взявшийся орех, и мальчишка умолк.

— На хрена ему к Ваньке-то идти?! — заорала побагровевшая от ярости жена, хватая мальчишку за плечи и прижимая его к себе. — Никуда он не пойдет!

Тимофей, ни слова не говоря, оторвал парнишку от жены и повторил:

— Отведи мальчонку к дядьке Ване Пескову, пущай пока с детишками евонными поиграет. Нечего ему тут делать.

— Пусть дома сидит! — заорала жена, отпихивая мужа от мальчишки. — Неча по чужим-то дворам бродить. Пущай сидит да знает, каков батька-то у него.

Тимофей, не говоря ни слова, ударил жену в живот, отчего та согнулась и села на пол. Сережка заверещал и рванулся было к матери, но был остановлен отцом.

— Костка, я кому сказал? — повторил Тимофей негромко, но так, что испуганный Конюхов схватил ребенка в охапку и выскочил во двор.

Татьяна, сидевшая на полу, рыдала навзрыд. Тимоха, подойдя к жене, вдруг сказал:

— Гнида ты, — с ненавистью в голосе сказала жена. — Такая гнида, что гнидистей нет!

— Точно, — не стал спорить Тимофей. — Ты в гнидах-то лучше меня разбираешься…

— А я ведь, как дура, домой бегу. Думаю, как там мой муженек драгоценный! У, скотина…

— И на хрена же ты, дура, домой-то бежала? Да еще и в возке боярском. Сидела бы себе у крестного да пироги трескала.

— А то, что к крестному моему Людка Шпилькиха пришла. Хорошо еще, что я ее во дворе перехватила, а то совсем бы уж стыд и позор. Шпилькина-то и говорит: «Взял мол, Тимошка-то ожерелье жемчужное, что от прабабки осталось, да и не отдал его. Васька, мол, челобитную написал, чтобы Тимошку на правеж привести». Она и грит: «Отдавай мол, ожерелье-то, у тебя оно!» А я и делов-то не знаю! Говорю: «Ты что, баба, спятила, что ли?» А она: «Сказал Тимоха, что ты ожерелье-то убрала, но люди-то видели, как он ожерелье продал. С утра с самого стрельцы твоего мужика в приказ Разбойный и повели. Отдай жемчуга, так ему ничего и не будет. А не отдадите, дак будет Тимохе каторга да вырывание ноздрей как татю!»

— А ты чего? — с интересом спросил супруг.

— А что я? Сказала, что никакого ожерелья не видела и знать ничего не знаю! Ну, я Сергуньку в охапку да возок у крестного взяла. Вот, прибежала, а тут одни стены остались… Куда добро-то девал?

— Зря бежала, — спокойно сказал Тимофей. — Спешить-то уже некуда. А добро… Может, тати ночные вынесли?

— Тати… — хмыкнула жена. — Дождешься, тебя самого в Разбойный приказ поволокут, аки татя.

— Ходил я уже в приказ Разбойный да объяснил все.

— Так что все? — с нажимом переспросила жена. — Что ты объяснил-то, ирод? Тимофей, да ты же изоврался весь! Мне — одно соврал, Людке — другое…

— А в приказе Разбойном — четвертое, — хохотнул Тимофей. — Ну а зачем тебе правду-то знать, дура? Ну, продал я все. И ожерелье это сра…е продал, и барахло все продал. А дальше-то что? Добро, так его завсегда купить можно!

— Ну а деньги-то где? — встала жена с пола. — Мне приданое-то дедушка покойный для чего дал? Чтобы ты, босяк, его разбазаривал? Это же сколько же денег-то? Да куда и потратил-то столько? На девок, что ли? Так за эти деньги всех девок на Москве скупить можно…

— Да не, не на девок, — опять хохотнул Тимоха. — Чего на девок-то тратиться, коли жена за бесплатно даст? Ну, жена не даст, так другая дура. Та же Людмилка Шпилькина, например.

— Сволочь ты, — стала рыдать жена. — Значит, ты не только с девками, но и с мужними бабами якшаешься, кобель.

— Хочешь услышать, куда добро-то твое делось? — прошелся по пустой комнате Тимофей. — В кости я проигрался. Вот, пришлось все добро продавать…

— Да сколько ж ты проиграл-то?! — обалдела жена.

— Двести рублев, — как можно более небрежно ответил Тимофей.

— Да ты, кобель драный, знаешь, что одна кровать пятьдесят рублей стоит? А перины пуховые? А жуковинья мои да бусы коралловые? Да за кику мою с жемчугами тыщу ефимков плочено!

— Ну, чего уж теперь… — хохотнул он, сдерживая накатывающую злость — на себя, на Федота с цыганом, на «ночного купца», что взял добро за бесценок.

Хохоток супруга и его спокойный голосок взбесил Татьяну. Уж лучше бы Тимофей на нее наорал или стукнул бы снова… Поэтому она взорвалась: