Евгений Шалашов - Десятый самозванец

Акундинов, не мудрствуя лукаво, откинул две короткие толстые доски и, взяв свечу, спустился вниз.

— Вон за большой бочкой с огурцами стоит бочонок с селедкой. Ты его в сторону отодвинь, так там и корчагу увидишь, — руководила Маланья сверху.

С большим трудом Тимофей вытащил посудину наверх. Там, поставив «сокровищницу» прямо на стол, полный объедков, снял крышку.

— Ну да ни хрена себе! — с восторгом присвистнул Тимофей.

Корчага была наполовину заполнена иохимстальгульденгрошенами, которые в России звались ефимками, в германских землях — талерами, в шведских — далерами. Костка говорил, что во Франции их зовут экю, а в Испании — эскудо!

— Вот видишь, — с непонятной гордостью сказала Маланья. — Какое богатство-то муженек мой накопил! Так что не зря я подол-то задирала!

— Давай-ка посчитаем, — предложил было Тимофей, но сразу же передумал: — Нет, некогда сейчас считать. Давай переложим во что-нибудь. Принеси мешок, что ли, какой.

Под толстым слоем талеров, чеканенных в Саксонии, Тюрингии, Швабии и других прочих немецких, голландских, шведских и разных европейских землях, тускло блеснуло и несколько золотых — пара угорских дукатов, венецийский цехин и что-то еще, украшенное большим цветком. Что за цветок такой и как называлась такая деньга, Тимофей не знал.

— Те, что из золота, еще дед и батька Прокоповы собирали. Они ведь как сороки, тащили все, что блестит, — перебирала Маланья серебряные и золотые кругляшики.

— Коли живы будем, то монисто тебе из них сделаем, — пообещал Акундинов, разглядывая богатство. Потом, не выдержав, стал пересчитывать талеры.

— Тимоша, сколько же тут будет-то? — заробела вдруг баба.

— А будет, — прикинул Акундинов, глядя на недосчитанное, — не меньше тышши. Ежели по моему жалованью считать, так это лет сорок в приказе служить. Ну а если еще и золотые присчитать, так даже и не знаю… Примерно — за каждый золотой по двадцать ефимков.

— Так это мы с тобой богатые теперь будем?

— И не только мы, но и дети наши, коли Господь даст, да и внукам останется, — задумчиво обронил Тимофей, пытаясь завязать деньги в простыню, принесенную Маланьей.

— Давай-ка я, — отстранила его баба. У нее получилось лучше.

— Не, так деньги хранить негоже, — остановил Акундинов женщину и, взяв в руки узел, взвесил его в руках: — Тяжело да неудобно. Ты вот что, принеси-ка лучше сумку.

— Где же я ее возьму? — удивилась Маланья. — Нет у нас сумок. Раньше была, кожаная, заплечная, когда батька был жив. На охоту он с ней ходил. А как помер, так и сумку-то куда-то закинули. Да и на что они нам? Короба только лыковые, чтобы за солью ездить. Может, муку или зерно вытрясти да в мешок все и сложить?

— Не, в мешке тоже неудобно будет. Сумку бы надо… Я в погребе около бочонка видел… Кожаная такая, на лямке. Наверное, Прокоп положил.

— Да что за сумка-то? — удивилась женщина. — Я же в подполье каждый день лазаю. Нет там ничего…

— А ты возьми да и посмотри, — настаивал Тимофей. — В углу лежит, в дальнем. Вроде бы охотничья и есть… Ну, слазай да посмотри. Трудно, что ли?

Маланья не стала спорить, зажгла лучину и полезла вниз. Тимофей, дождавшись, когда она спустится, бросился в передний угол и, схватив за ноги тело хозяина, потащил его по полу.

— Тимоша, да нет тут ничего, — послышался голос Маланьи.

— Ты лучше гляди, лучше, — кряхтел Акундинов, подтаскивая труп и переваливая его вниз, в дыру.

Тело Прокопа с глухим стуком упало на земляной пол. Тимофей быстро опустил крышку, поставил на нее стол, опрокинув его столешницей вниз.

— Тимоша, что тут такое-то? — донесся из подпола испуганный голос хозяйки. — Прокоп упал! Открой скорее!

Акундинов лихорадочно заваливал крышку всем, что подвернулось под руку, — мешками, поленьями, посудой.

— Тимоша, Тимошенька, — кричала Маланья. — Страшно мне! Открывай скорее!

Из подполья раздались удары. Кажется, баба билась головой о крышку, пытаясь открыть. Потом донесся плач…

Тимофей присел на корточки возле люка и тихонько сказал:

— Ты, Маланьюшка, на меня не серчай. Сама же сказала — ну на что мне жена-курва нужна? Да и куда я с тобой-то поеду?

— Тимоша, — сквозь плач проговорила баба, — убей лучше!

— Тебе же лучше, дура, — попытался вразумить бабу Акундинов. — Как найдут тебя тут, то скажешь, что побывали в доме лихие, люди. Мужа, мол, убили, казну пограбили, а тебя снасиловали да вниз бросили. Зато ты теперь полной хозяйкой станешь. Глядишь, кто и замуж возьмет. Так что прощай, баба-кошка.

— Тимоша, — вдруг позвала его баба, прекратив рыдания. — Слышь, чего скажу-то…

— Чего? — недовольно отозвался Акундинов, надевая шубу.

— Будь поосторожнее… Во дворе собака какая-то бродит. Черная да страшная…

Маланья опять принялась причитать.

— Ну, будет тебе реветь-то, — поморщился Тимофей, опоясываясь поясом с саблей и прихватывая узел с ефимками: — Посидишь там немного… А Прокоп тебе ничего худого не сделает. Мертвые-то, они не кусаются!

Выйдя на волю, поискал глазами собаку. Не найдя, с облегчением подумал: «Привиделось дуре!» Костка, не осмелившийся войти в избу, мерз, сидя на облучке. Завидев товарища, спросил:

— А ить Маланья-то где?

— В подполе осталась, — ответил Тимоха, сбрасывая с саней лишнюю рухлядь. Дай бабе волю, так она и дом с собой утащит!

— Как в подполе? — удивился Костка. — Ты что ж, ее… — не договорил он, с испугом посмотрев на Тимоху.

— Ну, что я, изверг, что ли, какой? — пожал плечом Акундинов. — Зачем убивать-то? Живая она, здоровая. С голода, чай, не помрет. Еды навалом! Будет холодно, так с Прокопа-то порты да рубаху может снять. Покойнику-то теперь все равно.

— Ох, ты, Господи, — перекрестился Костка, опасаясь задавать лишние вопросы.

— Трогай давай, — приказал Тимофей, укладываясь подремать. Все-таки трудное утро выдалось… «Ох ты, а про копеечки-то я забыл, — укорил он себя, когда санки уже тронулись с места. — Ведь где-то у Прокопа-то и копейки должны быть!» Но останавливаться и поворачивать обратно не стал. Все равно всех денег не унести, а возвращаться — примета плохая.

…В Новгороде-Северском, больше напоминавшем острог, нежели город, воспетый сказителем, путники устроились у старой одинокой вдовы. Ее дом, приткнувшийся у самого въезда-выезда, как нельзя лучше подходил для беглецов. Места хватило бы для целой ватаги, а не то что для двух мужиков.

Акундинов, для которого каждый прожитый в городишке день казался годом, матерно ругал друга. Казалось бы, поручил простейшую вещь! Что, неужто сложно опытному приказному состряпать грамотку так, чтобы выглядела как настоящая? Этот же… кх-м… гусь бегал по городу и разыскивал какую-то особенную бумагу!