Евгений Шалашов - Десятый самозванец

— Ты на хрена старика убил? — повторил Акундинов.

— Помоги лучше, — сказал Костка, наклоняясь к убитому. Сняв с его пояса кисет с деньгами, Конюхов еще раз перекрестился, а потом взял старика за руки. — Знаю я таких, правильных-то. Он ведь тебя бы в покое не оставил. Так что прости, Тимоша, но такой друг — хуже врага. Не уговорил бы добром, то скрутил бы да на Москву бы и повез. А потом казной бы своей тряс, чтобы тебя от наказания откупить. Ведь так-то он прав — тому, кто деньги-то краденые добровольно возместит, прощение даруется! Вот хотел-то, дурак старый, как лучше. Берись-ка за ноги.

— Пожалуй, ты и прав, — пораскинув умом, согласился Тимофей, пытаясь взяться поудобнее. — Ну, на раз-два, взяли…

Тело старого сотника, соратника князя Пожарского и отцова друга, было спрятано под ясли. Авось сразу-то и не найдут. А когда найдут, так они уже далеко будут…

Лета 7154 года от Сотворения мира (1646 год от Рождества Христова).

Москва. Царские палаты.

Юный государь, сидевший на троне, кажется, еще не понял — чего же это бояре такие сумрачные? Подумаешь, самозванец…

— Кем назвался-то? — поинтересовался окольничий князь Куракин, которому была обещана боярская шапка. — Опять сын Лжедмитрия али Годунова внук?

— Да нет, на сей раз царя Василия Ивановича сын, — с усмешкой сказал Борис Иванович Морозов.

— Шуйского, что ли? — удивленно спросил седой как лунь князь Трубецкой, получивший боярскую шапку еще во времена Бориса Годунова. — Так от рода-то Шуйских никого не осталось. И сам Василий, и братья его бездетными померли. Да и воевода славный, князь Скопин-Шуйский, бездетным умер.

— Так то, князь, мы ведаем, — хмыкнул Морозов. — Так ведь и тогда все знали, что царевич Димитрий был в Угличе убит. Так нет же, присягали Гришке Отрепьеву, яко великому князю и государю. А потом ведь еще и вору Тушинскому. Скажешь, не было такого?

Кое-кто из стариков, успевших за долгую жизнь присягнуть и Федору Годунову, и Лжедмитрию, и Василию Шуйскому с польским королевичем Владиславом, закряхтели. Молодые, не успевшие еще изменить никому из царей Романовых, воспрянули.

— Акундиновым, говоришь, самозванца-то кличут? — переспросил юный государь Алексей Михайлович, нахмурив царское чело, как бы припоминая… — Кажись, фамилия знакомая. Только, как говоришь-то, Тимошкой зовут?

— Тимофей Демидов, сын Акундинов, — подтвердил дьяк Чистой, стоявший перед царевым креслом.

— Откуда я фамилию-то эту могу знать? — засомневался государь, поискав взглядом Морозова, словно бы ища у того подсказки: — Только имя вроде другое было.

Алексей Михайлович задумался и замолчал. Дума притихла. То ли боялась помешать, то ли думала. Ну, на то она и Дума.

— Не, не тот… — прервал молчание юный боярин Стрешнев.

— Кто — не тот? — воззрился царь на своего друга детства. — О чем это ты?

— Не тот, который часовщик, — уверенно заявил боярин. — Того Максимом звали.

— Часовщик? Какой часовщик? — переспросил государь, нахмурил лоб и вдруг вспомнил: — Господи! Точно, мастер часовых дел! А я-то думаю, откуда фамилию запомнил!

— Точно, — засмеялся еще один друг детства, окольничий Матюшкин. — Часы он как-то у тебя чинил, государь, что в Детском тереме стояли…

Алексей Михайлович, вспомнив о ремонте дорогих напольных часов, которые сам же и сломал, засмеялся. Бояре и окольничие тоже позволили себе улыбнуться.

— Что еще узнал? — поинтересовался государь, сгоняя улыбку с лица.

— Кроменецкий воевода после того, как лист розыскной на Тимоху Акундинова получил, докладывал, что проезжали через его городок двое мужиков. Один вроде бы под описание подходит.

— И запомнили? — с сомнением обронил государь. — Мало ли мужиков через городок ездит. Да еще через столько-то лет?

Заслышав вопрос, боярин Морозов расцвел в улыбке. Молодец, мол, правильные вопросы задаешь!

— Ну, — протянул дьяк, — может, так-то бы и не запомнили, но саночки опознали. Саночки-то — мужика одного, Проньки Медвежатника, который на выселках живет. Спросил он у мужика проезжего — откуда-де саночки-то. А тот и сказал — купил, мол, у вдовы Пронькиной, у Маланьи. Мужа, дескать, у нее разбойники убили, а вдова сейчас лишнее барахло продает. Трактирщик-то возьми да и отправь на выселки парнишку своего старшего. Дескать, может, чего нужное для хозяйства продадут? Али из провизии? Пронька-то — мужик богатый. Парень съездил да углядел, что коровы да лошади некормленые, а в избу зашел, дак причитания услыхал. В подполе люк открыл, а там — мужик да баба. Хозяин — мертвый, с дырой в пузе, а баба, жена евонная, вроде как не в себе.

— А что баба-то сказала? — заинтересовался царь. — Кто мужика-то ейного убил?

— Не говорит она. Повторяет только: «Тимоша, выпусти меня!» да «Тимоша, выпусти меня!» Парень сказал, что дня три она там сидела, рядом с мертвым-то мужем. Вот тронулась умишком-то.

— А где теперь-то баба?

— Да кто знает, — пожал плечами Чистой. — Уже три года прошло. Потом отправил я приказного в Новгород-Северский. Может, думаю, там какие следы остались. И точно. Сотника там стрелецкого нашли, убитого. Видоки есть, что зрели, как шел стрелец рядом с мужиком, что на Акундинова по приметам был похож. Ну, тогда-то, — уточнил дьяк, — они не знали, кто это такой. Только когда убитого-то нашли, то стрельцы весь город перерыли. Сотника-то, Пирогова, очень уж все любили.

— Все? — спросил государь.

— Пока — все, — кивнул думный дьяк.

— Что далее делать думаешь?

— Искать будем. Не может быть, чтобы где-нибудь да не объявился вор-то этот. В Польше искать надо.

1644 год от Рождества Христова.

Речь Посполитая.

Дорога в Польшу была скверная. Еще бы! За последние тридцать лет по ней сновали то русские, то польские армии, разбившие землю копытами, колесами и ногами, а декабрьский морозец, хоть и не такой лютый, как в России, намертво схватил мерзлые груды. Зато после Новгорода-Северского никто не пытался чинить препятствия. Да и кому они были нужны?

На самой границе (а где она, граница-то?) стоял невзрачный домишко. Костка, глядя на высокий шест, к которому был привязан общипанный ветрами сноп соломы, определил, что это — шинок, сиречь кабак. Ну а раз уж он находится близ дороги (по-немецки — тракта), то, стало быть, — трактир. Но по-польски али по-малоросски все равно шинком будет…

Оставив коней около коновязи и нацепив на их морды торбы с остатками овса, спутники вошли внутрь. Сеней не было, потому прямо с улицы можно было попасть в единственную комнату, напоминавшую дымную берлогу. В русских кабаках уже давным-давно запрещено топить печи по-черному, чтобы пьяный народ не угорал, а тут как в курной избе ленивого холопа. Если сидеть поближе ко входу, то вроде бы и ничего.