Багдан Сушинский - Путь воина

— Важно, что нам не понадобится захватывать этот фрегат, или чем он там числится, коль уж он, так или иначе, принадлежит князю Гяуру.

Тимошу Хмельницкому позволили провести отца только за окраину Бахчисарая. Все это время отец и сын ехали рядом, но полковник молчал. То, что он мог сказать заложнику своего замысла, он уже сказал. А что не в состоянии был высказать — даже не пытался.

— Ты — воин, — сурово молвил он, почувствовав, что пора прощаться. Державшиеся чуть поодаль два воина из охраны хана приблизились к ним, давая понять, что одному следует остановиться и что с этой минуты младший Хмельницкий, по существу, арестован. — Все мы там, на Сечи, в Украине, будем помнить, что ты здесь. И что если бы не ты, мы не получили бы поддержки хана, а значит, не смогли бы начать войну против Польши.

— Ты уже говорил все это, — с мальчишеской непосредственностью напомнил ему Тимош.

Первая волна страха и грусти, охватившая парнишку, как только он узнал, какая роль выпала ему, прошла. Беседы с отцом — суровые беседы воинов — тоже не прошли зря, и теперь он старался держаться так, чтобы морально чувствовать себя увереннее, чем отец. И полковник заметил, что иногда ему это, к сожалению, удавалось. Правда, сын даже не догадывался, что это его вызывающее спокойствие воспринимается отцом как самый изощренный упрек.

— Говорил, — мрачно согласился полковник. — Но не сказал главного: никогда не прощу себе того, что оставил тебя здесь.

— Когда ты посылаешь казака на мученическую смерть, чтобы он сдался врагу, а потом, под пытками, под страшными издевательствами, сказал то, что ему было велено сказать, то есть неправду, — тоже не прощаешь себе?

— Причем здесь это? — нервно передернул плечами полковник. — Там война. Он — воин…

— И сейчас уже идет война. И я — такой же воин, как и все. Просто чужого посылать на гибель легче.

Полковник удивленно посмотрел на сына. Ему показалось, что тот повторяет уже сказанное кем-то. Это слова с чужих уст. Но с чьих? Однако Тимош спокойно выдержал его взгляд.

— Ты прав: чужих посылать на смерть легче, и в этом скрыта лютая правда, — признал полковник, потупив взгляд. — Только ни одному воину еще не приходило в голову упрекать в чем-то подобном своего отца, какими бы полками или армиями он ни командовал.

— Я тоже не упрекаю.

— Мне казалось… что ты не решаешься пока что думать так…

— Знаешь, идя на смерть, я не стану проклинать тебя. Приму ее, как принимают все казаки. Поэтому не мучай себя. Еще один казак ушел к врагу, чтобы погибнуть во славу казачью… Что в этом необычного?

— Прекрати! — вдруг сорвался полковник, замахнувшись на сына плеткой. — Что ты несешь?! Я не оставляю тебя здесь на погибель! Это дипломатия! Так заведено! Я спасу тебя! Тебя никто не посмеет тронуть!

Тимош еще несколько секунд спокойно смотрел на отца, затем медленно развернул коня и, протиснувшись между татарами из охраны, помчался в сторону Бахчисарая. Татары еще немного покрутили лошадьми «чертову мельницу» и со свистом, с гиканьем помчались вслед за ним.

Глядя им вслед, Хмельницкий не заметил, как княгиня Стефания вышла из кареты и вскочила на шедшего рядом оседланного коня. Зато проследил, как она на полном аллюре промчалась мимо него, обогнала сбавивших темп татар и уже у первых татарских лачуг догнала Тимоша.

Преградив парнишке путь, она перекрестила его, проговорила что-то молитвенно-благословенное на своем непонятном языке и, потянувшись к нему, по-матерински чмокнула в лоб.

— Прости, Тимош, — молвила она по-польски с сильным акцентом. — Я всего лишь сделала то, что забыл сделать твой посуровевший в походах отец.

Уже давно скрылся из виду Тимош и сопровождавшие его татары. Скрылась окраина Бахчисарая. Однако полковник и княгиня, ехавшие теперь стремя в стремя, по-прежнему оглядывались и оглядывались. И полковник все яснее ощущал, что по каким-то непонятным ему нравственным законам сын, получивший благословение этой прекрасной, но чужой им обоим женщины, стал тем звеном, которое объединяло их теперь. Всех троих.

— Я попросила князя Тибора, чтобы он присмотрел за вашим сыном, полковник. И на обратном пути, из Стамбула, если только…

— Спасибо, княгиня. Но только вы же видели: этот юный воин, — проговорил он с гордой обидой, — уже не нуждается не только в материнской опеке, но и в отцовской.

— Поскольку слишком мало знал материнской? — вопросительно взглянула на него Стефания. Впереди них мерно покачивалась в седле необъятная, облаченная в кольчугу, спина телохранителя Карадаг-бея, позади безлико возникали тени еще двух воинов-татар, которых сераскир ханских войск дал Хмельницкому и княгине для сопровождения.

Как-то так получилось, что татары сразу же оттеснили ее от своих подопечных воинов-славян, решив, что до тех пор, пока не достигнут Перекопа, охрана должна быть возложена только на них. Чехи и украинцы не протестовали: как-никак татары шли по своей земле.

— Вы правы: слишком мало… — задумчиво согласился Хмельницкий. — Зато вырастает отличным воином.

— В том-то и трагедия, что мы, матери, давно перестали растить сыновей. Растим только воинов. В этом заключается величайшая трагедия каждого из наших народов.

— Вы сказали: «Мы, матери…»

— У меня сын и дочь. Оба под попечительством моей бездетной сестры. Я не видела их уже несколько лет. Это непросто, а главное, непростительно. — А, немного помолчав, она добавила: — Теперь, надеюсь, нам легче будет понимать друг друга.

— Наоборот, сложнее. Мне иногда кажется, что, чем больше мы с вами узнаем друг о друге, тем сложнее понимаем себя.

— В этом что-то есть, — по-детски пощелкала языком княгиня.

Хмельницкий в последний раз оглянулся, мысленно прощаясь с сыном. Сколько времени пройдет, прежде чем удастся увидеть его? Стефания права, это будет непросто. Еще несколько минут они ехали молча, как бы определяя грань, за которой оставалась скорбь прощания и начиналась светская беседа людей, коим предстоит не только вместе провести несколько походных дней, но и многое обсудить.

— Вы не сердитесь на меня за вчерашнее вторжение? — неожиданно молвила княгиня.

— Если бы не прощание с сыном, разговор о том, вчерашнем, должен был бы начать я. С извинений.

— Я, конечно, соврала, что оказалась в вашей опочивальне случайно.

Хмельницкий вспомнил, с каким испугом он взглянул на неожиданно появившуюся в дверях княгиню. И как сожалел потом, что рядом с ним оказалась не Стефания, а эта грузинка наложница. Слов нет, красивая, ослепительная женщина. Но… не Стефания.

— Стоит ли сейчас вспоминать об этом, княгиня? Всего лишь осколок мужской походной жизни.