Михаил Щукин - Лихие гости

— Нету, Ксюша, нашего крестьянина, он такой сердитый оказался, целый бой устроил, только пушки не гремели. Всем оплеух навешал! Даже Екимычу досталось. А больше всего — Даниле с Анной: это, оказывается, отец ее. Увидел беглую дочь, взыграло ретивое! Он и пошел всех крушить. Ну, мужик! Суров!

— Ты так говоришь, как будто тебе в радость, Захарушка, — в тихом голосе Ксении Евграфовны послышалась укоризна.

— Да что ты, Ксюша, какая радость, нет никакой радости, а мужик мне понравился — крепкий мужик!

— Как же они жить будут, без родительского благословения?

— Ничего, время вылечит, помирятся… — беззаботно махнул рукой Захар Евграфович, — я тебе таких историй два куля могу рассказать. Поругаются, подерутся, а после живут все вместе — водой не разольешь. Ладно, Ксюша, пойду я молодых попроведаю — как они там? А с Луизой завтра разговаривать будем.

Ксения Евграфовна кивнула и ласково погладила брата по щеке. Тот, не оглядываясь, вышел, осторожно прикрыл за собой дверь, и улыбка, светившаяся у него на лице, потухла. Он спустился по лестнице, вышел из дома и направился к сторожке, но вдруг круто развернулся и двинулся в обратную сторону — к конторе.

Агапов, словно зная, что он придет, все еще был в своей каморке, несмотря на поздний час. Катался на коляске вдоль длинного стола, разбирал бумаги и бормотал под нос себе бесконечную песню про ухаря купца, ехавшего на ярмарку. Увидев хозяина, Агапов оборвал песню, развернул коляску и заговорил таким манером, словно они давным-давно ведут разговор и только что оборвали его на полуслове, чтобы передохнуть:

— Я от них весточку получил, от Дубовых. Сообщили, что днями мужичок этот, который Цезаря за Кедровым кряжем видел, у них в ночлежке будет. Готовься, Захар Евграфович…

— Я уже давно готовый. Знаешь, вот сейчас у Ксюши был, глянул — и кулак сам сжимается: не могу ее такой видеть. Привыкнуть пора, а все равно — не могу. Жалко ее — хоть плачь! Я этого Цезаря, если найдем, своими руками на куски порву!

— Не бери печаль на сердце, Захар Евграфович. Найдем мы его, никуда не денется. Да и Ксения Евграфовна оттает — дай срок. Все образуется. А теперь, коли зашел, подпиши мне бумаги.

Захар Евграфович подписал бумаги, которые выложил перед ним Агапов, и снова направился в сторожку, но с полдороги опять вернулся — на этот раз в дом, в свой кабинет. Рывком распахнул дверцу шкафа, достал, роняя на пол книги, серый пакет, перемотанный суровыми нитками, разорвал его и с силой сжал двумя пальцами, так, что побелели ногти, небольшую фотографическую карточку, наклеенную на картон. На карточке, опираясь рукой о резную тумбочку, стояла Ксения Евграфовна, светящаяся радостью, а рядом с ней, по другую сторону тумбочки — молодой, но строгого вида мужчина с аккуратно подбритыми усами, загнутыми на концах тонкими колесиками. За спинами у них красовалось озеро, а по озеру плыла пара лебедей с красиво выгнутыми шеями. Идиллия, да и только. Захар Евграфович осторожно разжал пальцы, и карточка, негромко стукнувшись ребром, упала на стол, перевернулась обратной стороной, и стала видна надпись, сделанная красивым почерком: «Дорогому Захару Евграфовичу от любящей сестры Ксении и Цезаря на долгую и вечную память».

— На долгую и вечную, — вслух повторил Захар Евграфович, сунул карточку в разорванный пакет и забросил его в шкаф, будто серая бумага обжигала ему кожу. Постоял посреди кабинета и вышел, не закрыв за собой двери.

Ранний осенний вечер уже сронил сумерки, и они плотно легли на землю. Быстро густели и наливались чернотой. Самая тоскливая и безрадостная пора в сибирской осени, когда снега еще нет, а земля уже голая и по ней с глухим мышиным шуршаньем ползет нудный и мелкий дождь.

Захар Евграфович постоял под этим дождем, пытаясь избавиться от злости, душившей его, и медленно, не торопясь, пошел к сторожке, до которой он этим вечером никак не мог добраться.

С недавнего времени, как только молодые поселились в сторожке, Захар Евграфович полюбил у них бывать. Тепло и душевно было ему здесь, когда вел он охотничьи разговоры с Данилой, а Анна, подав им чай, садилась в уголок с шитьем или с пряжей. Сам себе не мог объяснить Захар Евграфович — что его сюда тянет, да и не хотел объяснять. Просто приходил и засиживался порой допоздна.

В сторожке горела керосиновая лампа, было светло, и он сразу же увидел заплаканные глаза Анны и разбухший, посиневший нос Данилы.

— Что, ребята, нагнали на вас страху нынче? — прошел ближе к столу, на котором стояла лампа, сел и весело продолжил: — Вы сильно-то не горюйте, образуется. Пошумит ваш тятя, пошумит, да и смирится…

— Не знаете вы его, — вздохнула Анна, — он у нас как камень, его уговорами не проймешь.

— И уговаривать не будем, — сердито буркнул Данила, — много чести… Еще раз на тебя кинется, я ему руки выломаю!

— Даня, ты чего говоришь, ведь он отец мне!

— Такой отец хуже чужого дядьки, — упрямо стоял на своем Данила, который, похоже, не мог смириться, что драка для него закончилась столь бесславно.

— Ладно, ребята, — снова принялся уговаривать их Захар Евграфович, — все наладится. Это я вам обещаю, вот увидите. У меня слово легкое — обязательно сбудется. Я что пришел, Данила… Предлагают мне новую винтовку, даже картинку прислали из оружейного магазина. Хочу тебя с собой взять, когда в губернский город поеду. Посмотрим, приценимся…

— Да какие у них винтовки, Захар Евграфович! — Данила, довольный, что разговор пошел в иную сторону, загорячился: — Они серебром разукрасят от цевья до мушки и деньги дерут, а стрелить из этой игрушки — на три аршина с подбегу заряд не долетит!

— Вот и поглядим, чего они нам всучить желают.

— Только на уступку не идите, пока в стрельбе не проверим — никаких задатков не давайте.

Дальше разговор свернул на заячью охоту, на которую они собирались, как только ляжет первый снег, и затянулся этот разговор надолго — Анна им три раза чай подавала. Сторожку Захар Евграфович покинул уже за полночь.

Оставшуюся половину ночи Анна провела почти без сна. Смотрела широко раскрытыми глазами в непроницаемую темноту сторожки и видела разъяренное лицо отца, слышала его крик, думала с тоской, что теперь дорога в родительский дом заперта для нее накрепко. Ни приехать в родную Успенку, ни погостить, ни с матерью обняться, ни с братьями поздороваться. Горько. Но даже и сейчас она не жалела, что бросом все бросила и ушла с Данилой в полную неизвестность. Никого дороже для нее не было. Никого и ничего. Только он, Данила. Как свет в окошке. Она даже вздохнуть боялась, чтобы не разбудить его. А сам Данила, уложив голову на теплую и мягкую руку жены, чуть слышно посвистывал раненым носом, и снился ему дивный сон.