Михаил Щукин - Лихие гости

— Нету, дед, ходу через Кедровый кряж.

— А ты как попал? — осторожно Захар Евграфович тоже подошел к карте.

— Хы-ы, как я попал… А денег сколько дашь?

Агапов, опять же из-за пазухи, как будто она была у него бездонных размеров, достал пачку кредиток и положил на край карты. Егорка примерился взглядом к деньгам, помолчал, подумал и стал рассказывать. Как только он начал говорить, так страхи, пережитые им, словно опять вернулись, и Егорка, сам того не замечая, потеряв обычную свою каторжанскую осторожность, говорил, до слезы жалея себя, сущую правду. О том, как пробирался по горной тропе, о староверах и о том, как оказался в странном поселении, где за главного командует генерал по имени Цезарь.

— Почему ты решил, что он генерал? — усмехнулся Захар Евграфович.

— А как же! — воскликнул Егорка. — при мундире, при орденах, и саблюка на боку золотая.

— Из него такой же генерал, как из меня архиерей, прости Господи, — вставил Агапов и перекрестился.

— И я теперь так думаю, — согласился Егорка, — а сначала поверил: важный, как настоящий генерал.

— Ты генерала-то хоть одного живого видел? — снова усмехнулся Захар Евграфович.

— Нет, не видел, — честно признался Егорка.

— Ладно, с генералом разобрались, теперь двигайся сюда поближе, — Захар Евграфович расправил карту и принялся объяснять Егорке, где проходит Кедровый кряж. Егорка старательно следил за его пальцем, стараясь понять суть, даже лоб морщил, пытаясь совладать с картой, и даже вроде бы отыскал место, где они с Пруговым на горную тропу выходили, но вдруг выпрямился и объявил:

— Неправильная у вас бумага. Вот у староверов, на коже, они его чертеж называют, там все понятно: где речка, где осыпи, где озерко; смотришь, как в зеркало, все видно.

— Вот и прихватил бы чертеж этот, — съязвил Агапов, — не велика поклажа, утащил бы.

— Веселый ты, дед, — хохотнул Егорка, — чертеж умыкнуть… Ну, сказанул! За этот чертеж меня бы наизнанку вывернули. Нету через Кедровый кряж ходу, а если по тропе идти… Староверы одного мужика посадят, ему даже ружья не надо — палкой любого сшибет. А лететь там — кости и те вдребезги!

— Одно ясно, — вздохнул Захар Евграфович, — есть другие проходы через кряж. Да только как их отыскать? Хотя… хотя… Слушай, Егор, а ты как дальше жить собираешься? Понятное дело, возьмешь завтра золотишко, которое у Дубовых на сохранность оставлял, продуванишь его и снова — гол как сокол. Если опять на каторгу не упрячут, свои же дружки зарежут или в канаве окочуришься. Я тебе вот что предлагаю: иди ко мне на службу. Деньги буду хорошие платить, паспорт выправлю. Еда, одежда, крыша над головой — чего еще надо?

— И каким манером я служить тебе должен?

— А вот когда согласие дашь, тогда и расскажу. За Вознесенским собором — дом Луканина, я там живу. Надумаешь — приходи вечерком, потолкуем. Деньги забери, я свое слово держу. Поехали, Агапов.

Когда возвращались от Дубовых, неожиданно пошел снег. Плавный, тихий, он глушил все звуки, и казалось, что тройка не скачет, а плывет, почти скрытая от глаз белой густой завесой. Захар Евграфович и Агапов, глядя на снегопад, молчали и оба думали об одном и том же: придет ли беглый наниматься на службу и удастся ли с его помощью проникнуть через Кедровый кряж, где обосновался Цезарь?

Почему-то они оба были уверены, что беглый придет.

Снег валил и валил — до самого вечера. За несколько часов Белоярск перекрасился в белое, скрыл свои грязные изъяны и при легком морозце, при круглой, яркой луне, величаво поднявшейся в небе, заискрился и засверкал, опрятный и непорочный, как честная девица на выданье. Захар Евграфович остановился возле аккуратного домика под железной крышей, перед которым высились три стройные ели, опушенные снегом, перевел дыхание после быстрой ходьбы и невольно залюбовался. Тишина и благость царили вокруг. Хотелось стоять и стоять, запрокинув голову, ни о чем не думать и даже не шевелиться. Но выскочила из ограды аккуратного домика лохматая собачонка на коротких ногах, похожая на колобок, и залилась тонким, визгливым лаем, таким пронзительным, что резало уши. Захар Евграфович сердито шикнул на собачонку, которая нарушила ему благостную минуту, и открыл легкую дощатую калитку.

Шел он, без приглашения, к белоярскому исправнику Окорокову. Сегодня, когда вернулись с Агаповым от Дубовых, узнал от сестры, что Луизу исправник допрашивал совсем недолго, что рассказала она ему, почти слово в слово, свою печальную историю, которую они уже знали, и на этом весь допрос закончился. Сам Окороков хотел еще поговорить с Захаром Евграфовичем, но, когда Екимыч доложил ему, что хозяин отбыл по срочной надобности, он лишь кивнул головой и понимающе сказал:

— Конечно, конечно… Большое хозяйство — большие хлопоты. Я на днях как-нибудь сам загляну.

Захар Евграфович визита исправника решил не дожидаться. Была у него и своя тайная надежда: может быть, исправник сообщит что-то новое…

Медный колокольчик над дверями звонко сообщил о приходе гостя и оборвал нежную мелодию, которую вели две скрипки. Вот уж никогда бы не подумал, что Окороков, с его-то ручищами, еще и на скрипке играет. Но исправник играл, и совсем недурно. Он и вышел торопливым шагом в прихожую со скрипкой в одной руке и со смычком — в другой. Следом выпорхнула Нина Дмитриевна, всплеснула пухлыми ручками и затараторила, не дав сказать ни одного слова ни мужу, ни гостю:

— Ой, как мило! Захар Евграфович! Ну, вы просто душка! Я как раз сегодня пирожки испекла. Сейчас будем чай пить!

— Я прошу извинить, что так внезапно, без приглашения; мне, право, неловко…

Но Нина Дмитриевна даже не дослушала, подбежала, быстро начала расстегивать проворными ручками пуговицы ватной куртки и при этом, не умолкая, говорила:

— Знать ничего не желаю, извинений глупых не принимаю, будем пить чай и пробовать наливку. Я в сентябре еще купила на базаре облепиху — чудная, совершенно чудная ягода. К стыду своему, никогда о ней не слышала, мы же в первый раз в Сибирь приехали. Проходите, проходите, Захар Евграфович, я мигом. Дорогой, а ты что стоишь? Приглашай гостя…

Благодушно улыбаясь, Окороков положил скрипку со смычком на столик и повел гостя в зал. Усадил в удобное кресло, сам расположился напротив. Одет он был по-домашнему — в просторные штаны и белую накрахмаленную рубаху с широким отложным воротником, в разъеме которого виден был на крепкой груди маленький серебряный крестик на простой суровой нитке. Лежал крестик на широком продольном шраме, который тянулся, похоже, через всю грудь.

— Я извиниться хотел, что уехал…

— Да не стоит, Захар Евграфович. Формальности соблюдены, законы не нарушены, теперь будем писать бумаги. Я благодарен, что вы зашли, у меня к вам вопрос имеется. Скажите, сколько лет вы покровительствуете сиропитательному приюту?