Михаил Щукин - Лихие гости

Не успел сказать. Нагрянули в ночлежку городовые, взяли Савелия под белы ручки, перевернули — только что на зуб не пробовали — нехитрое его хозяйство и отвели в участок.

— Узнать бы надо — о чем этого Савелия спрашивать станут, — закончил свой рассказ Агапов. — Наведался бы ты, Захар Евграфович, в гости к Окорокову. Да и в Успенку пора съездить — как там строительство идет? Знаю-понимаю, дело молодое, сладкое, да только в теплой постельке всю жизнь не проваляешься, иногда и вылезать из нее требуется…

В последних словах Агапова уловил Захар Евграфович стариковское недовольство, но ничего не сказал, проглотил молча. Только головой кивнул, выходя из каморки.

— Вот так, мой миленький, — задребезжал довольным и веселым голоском Агапов, когда за ним закрылась дверь, — большой мужик вырос, а учить требуется.

Сказав это, еще больше развеселился и завел свою бесконечную песню про ухаря купца.

Выискивать причину, чтобы нанести визит Окорокову, не пришлось. Исправник сам приехал к Луканину. В полной форме, при шашке, он тяжело выбрался из саней, и мордатый сторож в будке вскочил с насиженного теплого места и вытянулся в струнку, словно бывалый солдат. Окороков скользнул по нему насмешливым взглядом и махнул большой ручищей в меховой перчатке: вольно! Но сторож, вытаращив глаза, продолжал тянуться до тех пор, пока исправник не поднялся на крыльцо.

Захар Евграфович, когда ему доложили, быстро сбежал вниз, сам принял от Окорокова шинель, портупею, шашку и повел гостя наверх, приказав подать чай в кабинет.

Окороков, как всегда, был благодушен, широко улыбался и с большим удовольствием пил чай вприкуску с клюквенным вареньем и свежими булочками. Говорили о пустяках. Но Захар Евграфович был начеку: помнил, как неожиданно и врасплох задан был вопрос о Цезаре. Он и сейчас ожидал подобного вопроса. Ведь не мог приехать к нему исправник ради пустого разговора о погоде да о том, что Нина Дмитриевна простыла и слегка прихворала.

Окороков между тем закончив с чаем, попросил разрешения закурить и задымил толстой папиросой, стряхивая пепел в круглую красивую пепельницу из зеленой яшмы. Толстое, широкое лицо его было абсолютно спокойно, а глаза даже казались заспанными, и весь его облик производил впечатление большого, по природе ленивого человека, разомлевшего после чая и варенья со свежими булочками.

— Как только снег сойдет и дороги обсохнут, собираюсь я, Захар Евграфович, совершить поездку по вверенному мне уезду, и хотел бы спросить совета — как удобнее маршрут выстроить и где следует побывать в первую очередь?

Это был уже разговор не о погоде и не о здоровье Нины Дмитриевны. Захар Евграфович насторожился и пространно стал рассказывать, что уезд огромный, дороги аховые и лучше всего заезжать с южной стороны, потому что с северной дороги просохнут только к июню, не раньше, да и перегоны поначалу не такие длинные, будет время втянуться в нудную езду по колдобинам.

Окороков его слушал, покуривал, кивал головой, словно соглашаясь, и вдруг перебил:

— А что же в Успенку к себе не зазываете, на новый постоялый двор?

— Да пожалуйста, в любое время. Как говорится, милости просим, — заторопился Захар Евграфович.

— Вот там мне появляться пока и не надо. Как только постоялый двор построите, дайте мне знать, Захар Евграфович.

— С удовольствием, только не пойму — почему вам не надо там появляться?

— А потому, что вы о Цезаре не желаете мне рассказать. А я боюсь спугнуть раньше времени. Отчаянный вы человек, Захар Евграфович, не приходило в голову, что людей на смерть послали?

— Извините, не понимаю — о чем вы ведете речь?

— В том-то и беда, что не понимаете. Я, Захар Евграфович, не только о службе, я еще и о вашей жизни думаю. Будете откровенно говорить?

— Да о чем говорить-то?

— Ну вот, опять про белого бычка! Спасибо за угощение, — Окороков затушил папиросу, искуренную до бумажного мундштука, поднялся из-за стола и, в упор глядя на Захара Евграфовича, добавил: — В тот вечер, когда мы с вами благотворительный коньяк выпивали, в дубовской ночлежке человечка одного накрыли, от Цезаря присланного. Мно-о-го любопытного рассказывает. Если интересно знать — приходите.

И двинулся из кабинета твердым, тяжелым шагом. Захар Евграфович молча проводил его до калитки. Окороков на прощание козырнул, уселся в сани, напоследок оглянулся, словно хотел что-то еще сказать, но передумал и толкнул кучера в спину: поехали!

В участок к Окорокову, как ни велик был соблазн там появиться, Захар Евграфович все-таки не пошел. Ясно ему было, что потребует исправник сначала рассказа о Цезаре, а рассказывать о прошлом, произносить имя Ксении перед чужим человеком он не желал. Да и сидела в нем, как глубокая заноза под кожей, одна-единственная мечта: самому найти Цезаря, своими руками убить его и навсегда забыть страшную историю, случившуюся несколько лет назад. Закопать ее вместе с Цезарем, будто и не было.

Через несколько дней после визита Окорокова, как ни тяжело было расставаться даже на короткий срок с Луизой, решил все-таки Захар Евграфович ехать в Успенку. Вечером, накануне отъезда, он притащил в спальню карту, долго сидел над ней, а Луиза, расчесывая длинные волосы перед зеркалом, поглядывала на него темными, зовущими глазами и не ложилась спать. Не выдержала, неслышно встала у него за спиной, навалилась теплой грудью, на ухо прошептала жарким шепотом:

— Мсье Луканьин… Я ждать тьебя… ждать…

Обняла одной рукой за шею, а другой, прижавшись еще теснее, ловко свернула карту и убрала ее на край стола. Захар Евграфович успел еще подумать о том, что надо бы завтра выехать пораньше, а больше уже не думал ни о чем…

И утром, поздно проснувшись, отложил поездку в Успенку, а собрался и выехал только через два дня. На карту, занятый Луизой с утра до вечера, он даже не глядел, и она сиротливо валялась на краю стола.

Кто бы мог подумать, что у молодого и зеленого паренька, который никогда и ничего не имел, кроме похильнувшейся на один бок избушки, прорежется крепкая хозяйственная хватка? Будто всю свою жизнь, начиная с малолетства, Данила только тем и занимался, что управлялся на большом строительстве. Успенские мужики работали у него не покладая рук, расчет получали сразу же, вечером, и штабеля бревен на Барсучьей гриве росли прямо на глазах. Не дожидаясь, когда будет вывезен весь лес, Данила сразу подрядил плотников, и на гриве дружно ударили топоры, а затем появился просторный сруб, который быстро стал подниматься вверх, словно тесто, заведенное на хороших дрожжах.

Все у него кипело и спорилось.

За короткое время Данила даже сам изменился: стал степенней в походке и в разговоре, хмурился без всякой причины, нагоняя на лицо серьезность, и все чаще повторял присказку, появившуюся у него недавно: