Михаил Щукин - Лихие гости

Рано утром по торному следу Данила отправился в обратный путь.

Ванька Петля и Колун встретили его с нескрываемым удивлением: не ожидали, что обернется так скоро. Сразу приступили с расспросами, но Данила, угрюмо насупившись, отшил их:

— Пока Цезарю не доложусь, слова никому не скажу. А уж он волен будет — пересказывать вам или нет.

…В резном кресле Цезарь восседал в обличии генерала. Постукивал золочеными ножнами сабли по носку сапога, улыбался, и усики его, закрученные на концах колесиками, шевелились. За левым плечом у него, опираясь рукой о спинку кресла, стоял Бориска, распустив толстые губы, и сверлил Данилу маленькими, настороженными глазками. Время было позднее, ночь уже на дворе стояла, и в высоких подсвечниках горели свечи, ярко освещая просторную комнату и отражаясь шевелящимися огоньками в широких зеркалах.

— Значит, говоришь, преставился Евлампий… Царство ему Небесное, вредный старичок был, — Бориска мелко, словно украдкой, перекрестился, — а новый их старец согласный отсюда убраться… И на какой срок наметил он переселение своих народов?

— Просил так передать: срок ему требуется, чтобы сложиться со скарбом — неделю-другую, не меньше. Пойдут обозом, через проход; пока снег совсем не растаял, хотят на санях проскочить. Еще просил препятствий не чинить, когда они двигаться станут. Избы свои не тронут и рушить не будут.

— Разумно, — Цезарь отставил саблю и покусал на оттопыренном мизинце ноготь, — разумно. Если ты верно сказал и не наврал мне, то я тебя отпущу. Как староверы уйдут отсюда, сразу и отпущу. А теперь ступай на место. Бориска, скажи, чтобы браслеты больше не надевали на него: заслужил. Ступай, ступай, чего встал, как пень!

Понурив голову, Данила вышел. На крыльце замешкался, вытирая со лба холодный пот, а затем медленно побрел в свою избушку, где все еще властвовал невыветрившийся трупный запах. Следом за ним шел и ругался, неизвестно по какой причине, Ванька Петля. Закрыв с наружной стороны дверь избушки на засов, он еще раз, с коленцами и переборами, выругался и утихомирился. Только хрустящие шаги донеслись, но и они скоро стихли.

Под толстыми половицами шебаршали, попискивали мыши. Данила долго не засыпал, слушая этот шумок, и думал лишь об одном: прав он оказался, когда не поверил Цезарю, что тот выпустит его отсюда живым.

Нет, не выпустит.

В кухне было светло, как днем. Горели сразу три лампы. Екимыч, удобно устроившись возле одной из них, держал перед собой новую, еще не растрепанную книжку и громко, придыхая от переживания, читал:

— Банка такая уютненькая, красивенькая, даже показалась мне маловатою, однако делать было нечего, как ни мала, да, может быть, пользительна, и я с нетерпением вскрыл банку. О, ужас наших дней, что я в ней увидел!!! В банке сидел вместо помады черт!

Анисья и Апросинья охали, вздрагивали полными телесами, испуганно крестились, словно хвостатый и впрямь перед ними вылупился. Они давно бы уже убрались отсюда со страху, да побаивались Екимыча: он и осерчать мог, потому как не любил, чтобы нарушали его чтение хотя бы и малым движением. Коля-милый старательно раскладывал пасьянс, вытягивал губы трубочкой, покачивал головой, и было непонятно: то ли удивляется он проделкам черта, то ли досадует, что пасьянс не сходится.

Кухня была прибрана, чисто вымыта и жарко натоплена. За окнами буйствовал весенний ветер, свистел в голых ветках старого тополя, раскачивал их, и они протяжно, глухо скребли по крыше.

— Я сперва думал — мышь, — продолжал читать Екимыч, — схватил за хвост, тащу, знаете, оттуда… глядь — черт! Даже оторопь взяла, да и досада, на первых порах, что вместо помады за полтинник черта приобрел. Которые путаются и так по свету во множестве, по сказаниям старух — задаром в услуги навязываются.

Аксинья и Апросинья заохали громче и стали чаще креститься. Екимыч оторвался от книги, стегнул их суровым взглядом, и они замерли. Даже телесами перестали колыхаться.

— В три погибели! — заорал вдруг громовым голосом Коля-милый, так заорал, что Екимыч, Анисья и Апросинья вскинулись со своих мест, словно всадили им в заднее место по шилу. — Ошпарить и не ощипывать! Не сходится! В пятый раз не сходится!

Он сгреб карты в кучу и кинул их себе под ноги. В сердцах и в запале даже хотел потоптаться на них, но передумал. Нагнулся, сердито засопел и стал собирать карты в колоду.

В это время дверь распахнулась внезапно, раздался громкий стук и Анисья с Апросиньей испуганно пискнули. Пришел, оказывается, запнувшись в сенях, Захар Евграфович. Оглядел своих работников, удивленно спросил:

— Вы чего такие взъерошенные? Чего напугались?

Увидел в руках Екимыча книжку, коротко хохотнул и, пройдя к столу, взглянул на обложку, прочитал:

— «Черт в помадной банке…» Екимыч, Великий пост на дворе, а ты про чертей страху нагоняешь! Как же так? Надо будет батюшке сказать, чтобы он мозги тебе поправил.

— Да вот, попутался, — засмущался Екимыч, убирая книжку, — от скуки соблазну поддался.

— Поддался, — передразнил его Захар Евграфович, — всякой дребеденью голову забиваешь, а после нечисть во всех углах тебе мерещится! Ступай к сторожу, скажи, что скоро Окороков подъедет, пусть сразу пропустит, без доклада. А ты, Николай Васильевич, сделай ужин, прямо сейчас, по-скорому…

— Что готовить будем? — бодро спросил Коля-милый.

Екимыч, пока они разговаривали, тихонько выскользнул из кухни, неслышно прикрыв за собой дверь. Анисья и Апросинья кинулись растоплять печь. Захар Евграфович посидел еще, полистал, усмехаясь, книжку, оставленную Екимычем, и собрался уже уходить, как с улицы, через двойные рамы, резанул тонкий и пронзительный визг — так обычно свиньи кричат, когда их режут.

Захар Евграфович и Коля-милый выметнулись на улицу. Темнота. Ветер. И визг, где-то совсем близко, за углом. Кинулись туда. Неясная куча шевелилась на земле и верещала. Захар Евграфович ухватился обеими руками, вздернул, подтащил к окну, из которого падал свет, и увидел перед собой внезапно замолчавшего Екимыча.

— Ты орал?

Екимыч открыл рот, закрыл, вымолвить ничего не смог и только показал рукой за угол, откуда его только что выдернули. Наконец выговорил:

— Там… с рогами он…

— Кто? Кто с рогами? — допытывался Захар Евграфович.

— Черт! — выдохнул Екимыч.

Коля-милый между тем притащил фонарь, и все трое, освещая себе дорогу шатающимся желтым кругом света, зашли за угол. У стены, в затишке, мирно лежал молодой бычок. Его широкий лоб украшали небольшие, но толстые рожки. Он поморгал, глядя на свет фонаря, и вдруг вскочил проворно, будто его подбросили, скакнул вперед, угнув лобастую голову, и так поддал Коле-милому, что тот не устоял на ногах, фонарь отлетел в сторону и погас.