Михаил Щукин - Лихие гости

— А ну-ка узнай, Ефтеев: где они свой груз брали и чего они грузили? — распорядился Захар Евграфович.

Приказчик молча кивнул головой и выскочил из каморки.

— Пожалуй, и я в одно место съезжу, — встрепенулся Агапов, — ты уж наберись терпенья, Захар Евграфыч, подожди меня.

— Куда собрался?

— К Дубовым. Гложет меня одна мыслишка, как червячок ворочается.

Агапов быстро выкатился на своей коляске из каморки. Захар Евграфович, оставшись один, вздохнул и неожиданно запел про ухаря купца — никаких мыслей у него в голове в это время не имелось. Пусто. И тягучее, неодолимое отчаяние заползало в душу. Запутался он в последнее время, совсем запутался, словно стоял с завязанными глазами, растопырив руки, пытался наугад поймать бегающих возле него людей, а они ускользали и ускользали, успевая больно его шпынять со всех сторон. Так и просидел, будто в полудреме, пока не вернулся Ефтеев и не доложил:

— Грузились они у Сушкова, который скобяной магазин держит. Оптом покупали. Топоры, гвозди, пилы — как будто строительство большое затевают. Много чего взяли. А у Колесникова, в бакалее, муку брали, крупу, — еду, одним словом. На наши подводы грузили — так приказчики мне сказали. Вот…

— Ладно, ступай, — отпустил его Захар Евграфович, — надо будет, я позову.

Агапов вернулся не скоро и вернулся встревоженный. Вкатился на своей коляске, попил холодного чая из тонкого стакана в серебряном подстаканнике, и, пока пил, рука подрагивала, а стекло тоненько звенело.

Отдышался, вздернул седую голову:

— Совсем худо, Захарушка, худо. Уйма народу у Дубовых снялась в одночасье и ушла. Помнишь, я про Савелия рассказывал, которого после в участке отравили? Так вот он, оказывается, всем, кого за Кедровый кряж зазывал, тогда особое слово говорил, как бы сигнал. Вот это слово и принесли, неизвестно кто, и народишко на крыло поднялся. Человек сорок, говорят Дубовы, не меньше ушло. Окороков после этого два дня ночлежку вверх дном переворачивал. Грозен был, обещался Дубовым, что прихлопнет их, как мух. Лучше бы он Цезаря прихлопнул. Да тут кишка тонка, либо сговор полюбовный. Похоже, под носом у нас Цезарь был, был да сплыл. Ефтеева сейчас встретил, сказал он мне, где и чего они грузили. Вот я и думаю: выбрался Цезарь из-за кряжа, отлежался здесь, отдышался, новых людишек набрал и махнул с нашим обозом в укромное местечко.

— В какое? — спросил Захар Евграфович.

Агапов развел руками.

Они и предположить не могли, что обоз из двадцати двух подвод был уже за Кедровым кряжем, а у прохода теперь, на выходе в долину, круглыми сутками дежурили часовые, которых Цезарь, Бориска или Петля проверяли самолично, особенно ночью.

Визжали пилы, стучали топоры, ядрено пахло в весеннем воздухе смолой. Свежие срубы, ярко желтея ошкуренными бревнами, быстро и весело поднимались вверх. Горели костры, пахло жирным мясным варевом. На этот раз Цезарь строил свой лагерь совсем по иному плану и в ином месте: совсем недалеко от прохода уже стояли две караульные вышки, с которых прекрасно виделось все изножье кряжа. За вышками ставились срубы, ставились в таком порядке, что образовывали круг. Место перед ними было открытое, и подступиться незамеченным к лагерю теперь никто бы не смог. Привязанные к длинной коновязи стояли лошади, виднелись подводы, на двух из которых лежало сено — по-хозяйски, обстоятельно собирались люди на новое место жительства, ничего не забыли.

У самого основания кряжа, там, где зиял темный ход из пещеры, оттаивали кострами не отошедшую еще от мерзлоты землю и копали широкий ров, с каждым днем углубляя его; в тех местах, где выходила каменная порода, долбили ее кирками.

Заново набранное войско Цезаря трудилось азартно, не покладая рук. Обещанная награда в виде будущей беззаботной жизни грела души, да и долгое зимнее сидение в дубовской ночлежке изрядно прискучило и надоело — милое дело размяться на весеннем приволье, ощутить в теле собственную силу, а самое главное заключалось в том, что не надо было бояться казенных чинов, не надо было думать, как раздобыть копеечку и как жить. Здесь все имелось: и воля, и еда, и простор, который радовал глаз. Конечно, требовалось безоговорочно подчиняться Цезарю, но и уговор изначально таков был, силком сюда никого не тащили.

Одни лишь луканинские возчики, закованные в ножные железные кандалы, тоскливо смотрели потухшими глазами вокруг, проклиная свою судьбу, сотворившую с ними неожиданную беду. Они и помыслить не могли, собираясь в отъезд в Кротово, что вольной жизни им осталось с гулькин нос. На первой же стоянке, когда решили дать передых лошадям и самим перекусить, на них налетели внезапно неведомые люди, быстро и сноровисто связали, рты заткнули, уложили, как мешки или ящики, в сани, накрыли сверху рогожиной, и они уже не увидели, как подводы тронулись назад, стороной огибая Белоярск. Только здесь, уже за Кедровым кряжем, и очухались, поняли в полной мере, что с ними произошло: и сбежать нельзя, и жаловаться некому, вот и работали, не отставая от варнаков.

Цезарь — будто заново народился. Словно и не было горьких раздумий и горького отчаяния после пожара, словно и самого пожара не было. Ему казалось, что он с чистого листа начинает строить свою будущую судьбу и она будет такой, какой он желал всем своим существом — высокой. Он спал урывками, везде поспевал, за всем приглядывал, и веселая, довольная улыбка не сходила с лица.

— Ну, купец Замошный, как думаешь — дадим ребятам один вечерок загульный? — Бориску, который провернул ловкое дело в конторе Луканина, Цезарь теперь в шутку называл купцом Замошным, а тот в ответ лишь распускал лошадиные губы, изображая усмешку, и на новое свое имя отзывался с удовольствием:

— Думаю, что заслужили. Пускай погуляют, пар спустят. Я и сам, многогрешный, водочки хлебну, только караулы надо надежные выставить. Староверы…

— Про староверов помню… — перебил его Цезарь, — будут они у меня вот здесь горбатиться!

И он указательным пальцем ткнул себе под ноги в сырую землю, недавно только освободившуюся от снега.

Вздымая темную воду, от бортов «Основы» тяжело откатывались пологие волны. Против течения, да еще в самый разлив, пароход шел с надсадой, словно приморившийся конь, которому положили на телегу слишком тяжелый груз. Иногда, на излучине, корпус парохода дрожал от напряжения, и дождевая вода, скопившаяся в выемках палубы, покрывалась мелкой рябью. Дождик выпал короткий, весенний; шальная тучка быстро скатилась с небесного склона, и выглянуло веселое солнце. Стоял конец мая, деревья по берегам Талой уже опушились яркой зеленью. После дождя она и вовсе сияла, как изумруд.

— Иван Степанович, вы только взгляните — какая красота! — голос у Нины Дмитриевны звенел от восторга, когда она повела рукой, будто открывала перед старым капитаном величественную панораму реки Талой и ее берегов.