Михаил Первухин - Вторая жизнь Наполеона

Хадсона едва не хватил удар!

Тело Наполеона было выставлено в большой комнате Лонгвуда. Почивший лежал на длинном столе, прикрытый походным плащом.

Солдаты 54 полка, подошедшие в полном составе к Лонгвуду, то поодиночке, то маленькими группами входили в дом и дефилировали мимо трупа, обнажив голову. Большинство становилось на колени. Многие целовали край плаща, прикрывавшего тело императора.

Тоже совершалось в течение двух последовавших дней, то есть 6 и 7 мая.

7 мая прежняя строгая охрана Лонгвуда уже почти не существовала. Так или иначе, но туда могли проникать уже и частные лица.

Само здание, где лежало тело Наполеона, никто не охранял. По просьбе генерала Монтолона, Джонсон послал туда отряд из пяти матросов «Ласточки» под моим начальством, и они образовали своеобразную почетную стражу у смертного ложа императора.

Под вечерь в Лонгвуд явился с толпой молодых офицеров одноглазый Ворчестер. Он пришел посмотреть на труп того, кого преследовал столько лет своей неумолимой ненавистью, и, быть может, оскорбить прах императора, как в 1815 году оскорбил прах его любимого маршала.

Я заподозрил это с того момента, как фигура Ворчестера показалась в дверях фермы, и принял свои меры.

Офицеры держали себя серьезно, глядели на прозрачное, словно восковое лицо императора, вполголоса обмениваясь замечаниями, но не допускали ни малейшей вольности. Я заметил на глазах у одного из них предательскую влажность. Но Ворчестер…

Он казался мне пьяным, или помешанным.

Шатаясь, странными, неверными шагами, пригнувшись, как кошка, он подошел к трупу, злорадно улыбаясь.

— Что вы делаете, Ворчестер? Ради Бога! — послышался предостерегающий крик того самого офицера, на глазах у которого я видел слезы.

Ворчестер выхватил хлыст, который был спрятан у него в рукаве, и взмахнул им. Хлыст со свистом рассек воздух и опустился…

Но не на мертвенно спокойное лицо императора, как того хотел Ворчестер, а на мою голову: я вовремя загородил собой прах императора и получил тот удар, который предназначался ему, Наполеону.

Ударить второй раз Ворчестеру не удалось: я исполнил тот совет, который когда-то получил от мистера Питера Смита.

— Если вы, Браун, — сказал мне тогда Смит, — вздумаете в другой раз бодаться с Ворчестером, — цельте выше.

И я «целил выше».

Мой лоб ударился во что-то мягкое. Что-то хрустнуло. И Ворчестер с воем упал на руки подбежавших офицеров. Все его лицо было в крови, лившейся из раздробленного носа и изо рта. И он выплевывал вместе с кровью выбитые моей головой зубы…

Мои матросы подбежали, готовясь оказать мне помощь, если бы английские офицеры вздумали вступиться за лорда Ворчестера. Но им это и в голову не приходило: они негодовали на Ворчестера не меньше нас. Они осыпали его упреками. Тот самый молодой офицер, который плакал, кричал:

— Я вызываю вас! Вы будете драться со мной, милорд!

Другой тащил Ворчестера на кухню, чтобы обмыть его окровавленное лицо и обложить компрессами.

Комната наполнилась народом.

По официальным документам, — 8 мая было произведено вскрытие трупа, определившее причину смерти императора: рак в печени. Того же числа труп был набальзамирован и помещен в гроб, а 9 мая — произведены похороны.

Мистер Хадсон Лоу показал, как мало такта у него было: он в трауре явился на похороны. Рядом с ним была его супруга, леди Лоу, и тоже — в глубоком трауре.

Недоставало только, чтобы к могиле Наполеона в трауре явился с разбитым носом лорд Ворчестер.

Когда гроб Наполеона опустили в могилу, со стоявших на рейде английских судов и береговых батарей произведен был пушечный залп.

Этот залп должен был разнести по миру весть о том, что императора Наполеона уже нет в живых.

Но это было ложью.

Он был жив.

Он был свободен.

Мое столкновение с лордом Ворчестером произошло под вечер 7 мая. На ночь я отправился на борт «Ласточки», чтобы, проспав с восьми до двенадцати, в полночь стать на вахту.

И вот, когда я стоял на вахте, весь погруженный в думы о смерти императора Наполеона, из мглы вынырнула шлюпка, беззвучно приблизившаяся к нашему судну, и до моего слуха донесся условный знак — переливчатый свист, извещавший о прибытии таинственных ночных гостей. По спущенному трапу поднялись Костер и доктор Мак-Кенна, и с ними кто-то третий. Этот третий был стройный и подвижный молодой человек, который на палубе судна чувствовал себя как дома, хохотал, свистел, заглядывал во все углы.

Увидев меня, он спросил у Костера, кто я такой, потом подошел ко мне со словами:

— Позвольте представиться, товарищ! Меня зовут Дерикур. Шевалье Дерикур, к вашим услугам. Из славного города Тараскона. Уф, как я рад, что вся эта история, наконец, окончилась благополучно! Столько месяцев мне пришлось разыгрывать комедию и изображать итальянца. Я, солдат Великой Армии, я, спавший на пуховиках московских бояр в занятой Москве, я, едва не взявший в плен австрийского императора при Ваграме — я должен был жить в этой проклятой дыре три года, разыгрывая роль… Нет, как это вам понравится? Шевалье Дерикур, кавалер ордена Почетного Легиона, тарасконский дворянин, в роли камердинера и брадобрея какого-то комиссариатского чиновника?! Но когда речь шла о том, чтобы спасти из плена моего императора… Вашу руку, товарищ! Мы, черт возьми, еще повоюем! Мы еще покажем миру, что значит Франция!

И он снова заметался по палубе, потом исчез куда-то.

Покуда шли эти объяснения, к левому борту «Ласточки» беззвучно причалила третья шлюпка. Еще раз послышался условный свист. Костер вздрогнул и, оттолкнув в сторону мисс Куннингем, прибывшую на второй шлюпке, бросился к фалрепу.

По веревочной лестнице на палубу поднимался среднего роста человек в костюме рыбака. Ночь была темная, палубу освещал слабый и неверный свет фонаря на грот-мачте. Ни лица ни даже фигуры новоприбывшего разглядеть было невозможно, но сердце мое почему-то екнуло. Что-то знакомое почудилось мне.

Тучный, коротконогий, широкоплечий и немного сутуловатый человек, тяжело дыша, поднялся на палубу, и сейчас же заложил руки за спину.

Еще раз екнуло мое сердце.

Мисс Куннингем, увидев новоприбывшего, радостно взвизгнула, жеманно взялась кончиками пальцев за свою юбку, подбирая ее, и сделала изумительно глубокий реверанс, бормоча: