Александр Крашенинников - Слуга злодея

При сих словах баран заблеял, поелику Кузьма его неприметно пнул.

— Да нету ничего, — опять начал Яков. — Один березовый чай… Березовую кашу могу еще изладить… — он вдруг с укоризною посмотрел на барана.

— Яков ты наш сердечный, — сказал Вертухин. — Мороженого хряка, скажем, можно только съесть, и больше от него никакого проку. Но сей баран через месяц в загоне не поместится, а через два с теленка ростом будет. Да тем делом шерсти на пару валенок срежешь… Одна прибыль.

От слов про хряка у Якова мелькнула в глазах какая-то мечтательная звездочка и дальше он слушал изрядно внимательнее.

— Мы тебе барана, ты нам хряка, — продолжал Вертухин, тем временем заметив в сенях за спиной Якова большой медный таз, коим он был накрыт в бане Разгонова. — Ты, как я наслышан, человек честный…

— За оные слова, барин, дал бы я те устерсов да два не то три крючка, — сказал Яков, кланяясь. — А как нету у меня устерсов и вместо вина домашнего варенья чай хлебаю березовый, то бери ты у меня за барана мороженого борова. А висит он вон там под крышею над коровьими лепешками, — и Яков Срамослов показал на хлев, другою рукою отбирая у Кузьмы веревочку с бараном.

Пройдя по снегу за хлев, Вертухин и Кузьма нашли большую мороженую свинью, укрепленную на веревке над коровьими лепешками, кои были изрядною горкою у стены хлева складены.

— Ловок! — сказал Кузьма. — Кто придумает искать борова подле коровьего говна?!

Они срезали веревку и положили свинью на снег.

— Ты, Кузьма, тащи покамест борова к дороге, — сказал Вертухин. — А я вытрясу из себя проклятую капусту.

И сняв штаны, устроился рядом с коровьими лепешками.

Благодатное облегчение его сей же час посетило и праздник души устроило. Светили с неба колкие живые звезды, луна из-за березы, потупившись, на Вертухина тайком поглядывала, а снег рассыпался вкруг него жемчужною сказкою, так что смотреть нестерпимо было.

Живот освобождался от пустой, несытной еды, в голове гуляли чудесные звоны.

В сей момент позади Вертухина в окошко хлева высунулась оглобля и торкнула его в затылок. Вертухин клюнул носом в снег, а сверху на него посыпались мерзлые коровьи лепешки. Моментом над Вертухиным выросла гора твердого, яко камень, коровьего навоза и успокоилась.

По малом совсем времени в сенях Якова Срамослова гулко загремел медный таз — туда упала деревянная пробка, коей был заткнут надутый Кузьмою ягненок. Вместо дородного барана стояла теперь в углу сеней животинка размером с кота.

В доме Варвары Веселой собрали домочадцев Лазаревича, им самим возглавляемых. Охраняли их некрепко: только Рафаил временами проскакивал под окнами. Бежать им все равно было некуда: кругом снега и морозы.

В горнице Варвары Веселой было особое угощение: первым блюдом шел компот из сладких дудок, заготовленных летом в соседнем лесу, вторым — те же дудки, но соленые, третьим — чай из дудок, дабы запить соленье. Другой еды в доме не имелось. Варвара Веселая припасов купцам не продавала, поелику продавать нечего было. Варварин муж Иван Веселый после осенних промыслов ушел на Волгу к новообретенному Россией царю Петру Третьему и вместо провианта присылал оттуда жаркие астраханские приветы да наказы блюсти в доме порядок.

Наказы шли с Волги по месяцу и более, Варвара никогда не знала, жена она еще или уже вдова и на всякий случай говорила, что вдова. Но порядку в доме, как он был при Иване Веселом, следовала, будто кровавой клятве. Печь топилась только кольями от забора, буде они уже изрядно высохли, а вместо них весной можно и сырых в землю натыкать. Грабли, деревянные вилы и прочие орудия деревенского труда лежали на полке над дверью в избу и падали на каждого, кто во двор выходил и дверь захлопывал. Покуда этот человек опять поднимал их на полку, то утаптывал снег, наметенный перед дверью, ровно и плотно, так что и в лопате нужды не имелось. Одно изобретение особого удивления достойно было: ворота с начала зимы замело снегом и на улицу ходили через отхожее место, через разбитый ветрами предбанник и далее через дыру в заборе — во все безотлагательные места одна торная тропа вместо многих и ненадежных вела.

— Отведай, барин, дудки соленой да дудки сахарной да чаю горячего, — тем моментом оборотилась Варвара Веселая к приказчику Калентьеву как к господину самому воинственному и с непробиваемой геройской грудью. — Кушанья самые здоровые. А то вон мой сосед Фофилак Одноносый наторкает, бывало, гостей холодцом, а те просраться не могут…

— Мне бы, матушка, хоть хвостик поросячий жареный, — попросил Калентьев.

— Я и говорю: просраться не могут, — продолжала Варвара Веселая, как бы не слыша. — Так и богу душу отдать недолго. А по моему разумению, лучше быть голодным, чем мертвым.

— Ты сказала: Феофилакт одноносый? — спросил ее Лазаревич. — Да разве бывают еще Феофилакты двуносые?

— Про Фофилаков не знаю, а Терентий Двуносый есть. Фофилак же — одноносый. Так его все и зовут: Одноносый Фофилак.

Сила этого деревенского разумения так Лазаревича впечатлила, что он взял да съел дудку сладкую и дудку соленую одновременно.

— Отчего же Терентий-то двуносый? — полюбопытствовал Калентьев.

— Ему летось морду деревом прижало, — сказала Варвара Веселая. — Подглядывал, как я помогаю Якову Срамослову сено из лесу таскать. Нос ему с одной стороны и покарябало. У него теперь с одного боку нос как нос, а с другого — истинно червяк навозный.

— Яков Срамослов, верно, о твоей помощи и не знал, — отозвался вдруг Касьян, почти всю дорогу от самого Билимбая молчавший.

— Да уж узнал, тебя не спросил. От этого двуносого и узнал. Чтоб у него еще ухо к дверной ручке примерзло!

— Нашему-то Терентию нос прищемить было бы славно, — пожелал Калентьев. — Как о несчастье с господином Минеевым в Санкт-Петербург донесет да так повернет, что все виноваты будем…

— Не донесет! — сказала Варвара Веселая так твердо, что все замолчали. — Никак этого не может быть!

— Для нас опасен вовсе не Вертухин, — объявил Лазаревич.

— А кто же?! — воскликнули в голос Калентьев, Касьян и Фетинья.

Лазаревич со значением оглядел всех.

— Кузьма! — сказал он.

— Истинно он! — Калентьев в волнении вскочил. — Метла березовая! Дырка в отхожем месте!

— Этот Кузьма воистину бесовская сила, — продолжал Лазаревич. — Все раскрутит, все углядит и про все дознается. А про что не дознается, так выдумает. Посему дабы упредить его выдумки, надобно нам самим дознание произвести, — он повернулся к Фетинье. — Ежели ты, друг мой, утверждаешь, что Минеев был женщиной, то он послан вовсе не самим Мехмет-Эмином, а его племянницею Айгуль.