Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

Странный сон, проклятый сон. Не к добру это. Он стряхнул ладонью с лица это виденье и негромко сказал:

— Единую и неделимую не предам…

Анатолий Николаевич вернулся в Томск ни с чем. Теперь пришла пора совершить подвиг. Была дана шифрованная телеграмма Константину Рымше. Пусть, как договорились, поляки ударят по Новониколаевску с юга, Пепеляев со своим войском нажмет с севера. Падет Новониколаевск, и число сибирских войск начнет расти как на дрожжах.

Но вскоре донесли: разведка противника едет к Томску на сытых конях, растопырив ноги в красных наградных шароварах и длинных чалдонских валенках, вдетых в особливые широкие стремена. Катится к Томску и остальное войско и великое множество пушек на конной тяге. И этому войску конца-края не видно.

На рассвете отстучал телеграф. Анатолий Николаевич Пепеляев ходил по кабинету Гадалова, прикуривая одну папиросу от другой. Поляки, как и обещали, ударили с юга. Восемь часов поляки сдерживали наступление красных на станции Тайга. Надежда поляков была на то, что генерал-лейтенант поддержит их. Но он не смог им помочь. В Томске взбунтовался венгерский полк. Не сдержали слово эсеры. Измена была и внутри штаба Пепеляева.

Поляки погибли, но не оступили. Гордость не велела.

— Ну, прости, Иннокентий Иванович, ежели что не так. На войне не всегда все идет по плану. Бери лучших лошадей, уезжай с семьей побыстрей. Двигайся на Красноярск. Я с верными людьми, с малым отрядом пойду напрямик через тайгу. Мне надо избежать окружения. Но мы вернемся, и все вернем! Будь здоров!

Анатолий Николаевич надел, поданную ему денщиком собачью доху, надел и косматую собачью шапку. Вышел во двор с небольшим саквояжем. У внутреннего подъезда стояло несколько простых крестьянских саней, в них полулежали люди в крестьянских пимах и тулупах и большинство было, как и Пепеляев, в собачьих шапках. По виду этих людей можно было принять за крестьян, но их стать и осанка внимательному глазу могли бы сказать, что люди эти — вовсе не крестьяне. Поклажа в санях тоже была укрыта собачьими дохами. Сани со свистом помчались по окраинным улицам за город, в неизвестность. Но на одной из улиц генерала и его спутников все же узнали, завопили:

— Стой, сволочь, не сбежишь!

Пули засвистели над головами отъезжавших. Но и с саней тотчас застрочили пулеметы. Офицеры дело знали: плотным огнем очистили себе дорогу. Пепеляев снял собачью шапку и показал пару следов от пуль:

— Повезло! Шапку попортили, а голова цела. Отбились. Обидно, что по своим же стрелять пришлось…

А вскоре в Томск вошли покрытые инеем красноармейцы тридцатой дивизии пятой армии. Кто научил красных командиров побеждать адмиралов и генерал-лейтенантов? Бог, классовая ненависть? Простым везением их успех не объяснишь. И как всегда, при перемене власти вчерашние хозяева жизни превратились в тварей дрожащих, а вчерашние дрожащие твари стали хозяевами всего. Томские тюрьмы, исторгнув из своих недр сторонников советской власти, тотчас же приняли в свое нутро ее противников.

Были странные дни и ночи. Дрожание в запертых домах. Шепот:

— Ей-богу сам видел! Да-да! Красные со всего города собрали офицеров, ремни с них поснимали, велели им казненных рабочих из разных захоронений выкапывать, а затем снова хоронить, но уже возле собора, на площади, которую нынче нарекли площадью Революции. Белогвардейцам предложенная им работа не понравилась, побросали лопаты, мол, сами своих мертвецов закапывайте! Комиссары говорят: «Ах так!» И погнали сердешных по булыжному проспекту, мимо университета, где многие из них когда-то учились, да прямо на мыс Боец. Поставили у обрыва: «Вот вы у нас сейчас, как ангелы, полетите, да только не вверх, а вниз!»

Ну, понятно, всех постреляли…

В другом доме — другой рассказ.

— В деревню за молоком ходил. Смотрю: юнкерское училище из города в полном составе уходит. Красные колонну остановили, офицеров отделили, тут же и расстреляли. А юнкеров загнали в кирпичный завод Рубинштейна. Дескать, баня тут будет. Снимайте все! Через какое то время пулеметы заговорили. Затем выехала с завода интендантская фура, груженная шинелями, гимнастерками, сапогами. Красноармейцы смеются: «Сукно доброе, сапоги новые!»

При выселении непролетарских семейств из хороших домов некоторые главы семейств сопротивлялись, отстреливались из ружей, рубили комиссаров топорами и шашками. То на одном, на другом занятом пролетариями доме ночами появлялись плакаты: «Отомстим!» По городу бродили тощие оборванцы, замерзали и падали в сугробы. В морозные ночи прояснивало и печальная луна смотрела на деяния людей. Руки застывших в сугробах трупов с мольбой простираются к небу. А вот в огромной заснеженной роще возле университета, по соседству с вывезенными из хакасских степей древними каменными истуканами, торчат ноги в белых чулках. Кто там погиб — гимназистка, курсистка? Кто станет разбираться, трупы — на каждой улице.

Магдалина Брониславовна Вериго-Чудновская, поэтесса, с ужасом и восторгом смотрела в заледеневшее оконце на морозный Томск, называя его в стихах столицей снега, воронкой Мальстрема. Но этому суровому времени нужны были не поэты. В городе появились таблички двух ранее неведомых учреждений «ЧЕКАТИФ» и «ЧЕКАТРУП». И пришли под эти вывески томские профессора, и заявили, что нужно немедленно запускать печи Михайловских кирпичных заводов и сжигать трупы, пока не наступила весна. Иначе разразится такая эпидемия, которая не отличает белых от красных и весь город вымрет за несколько месяцев.

По городу в черных балахонах и черных масках шагали специалисты по уборке и сжиганию трупов. Страшны единичные смерти. Смерть в огромных количествах — притупляет обоняние, зрение и нервы. Членам уборочных бригад полагался усиленный паек: полкило хлеба в день и пять картошек каждому работнику. Страшный урожай они собирали, уже совершенно спокойно, совсем ничего не страшась, жалея только, что мало дают хлеба.

Возле здания бывшего губернского суда стоял молоденький часовой, придерживая замерзшей рукой винтовку со штыком. Он внимательно смотрел на статую, размещенную на фронтоне здания. Это была женщина с завязанными глазами, в одной руке у нее были весы, а в другой — меч.

Мимо проходил неведомый оборванец, заметил интерес часового и сказал:

— Глупости!

— Это почему? — спросил часовой.

— А потому! Фемида — это богиня правосудия, которая сидит с завязанными глазами и с весами. Немезида же — крылатая, и с открытыми глазами, и с мечом в руке, потому что она — богиня возмездия. Это же — непонятная мадам. Весы ей дали сломанные, глаза завязали, меч всучили здоровенный, она и рубит своим мечом, не глядя, кого ни попадя!