Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

Я их ненавижу! Поэтому дам вам богатейший материал! Другое дело — почему я их ненавижу. Вы будете смеяться, но я им завидую! Нет, не машите руками, это действительно так! Мне вообще все мужчины, извините, кажутся мерзавцами. Ну, хотя бы потому, что они — мужчины. Это ведь случай, игра природы, что он родился с этим отростком! А сколько высокомерия! В женщине всегда видят рабу, служанку, предмет для наслаждения, а насладившись, выбрасывают, как использованную салфетку.

— Но, позвольте, есть все же мужчины, которые любят своих жен, живут честно! — позволил себе прервать страстный монолог баронессы Иван Иванович.

— Живут честно! Это наверняка больные или ущербные мужчины. Но и больные, они все равно глядят на сторону, уж я-то знаю.

Но ближе к делу. Допили чай? Пожалуйста. Теперь берите бумагу, перо и пишите. Пункт первый — Герман Густавович Лерхе…

Вскоре, по совету Амалии фон Гильзен, Иван Иванович Трущев посетил салон мадам Ронне. Когда он выходил оттуда, во внутреннем кармане его сюртука лежало написанное по-французски письмо. Мадам Ронне обращалась к генерал-губернатору, были в ее заявлении такие слова:

«Беглый каторжник Шершпинский, который ныне правит в городе должность полицмейстера, покровительствует многочисленным разбоям и насилиям. Недавно он устроил насилие над девочкой-гимназисткой несовершенных лет, столбовой дворянкой Верой Николаевной Оленевой. Девочку заманил в гостиницу находящийся в каторжных работах как фальшивомонетчик Федор Дьяков, представившийся Зигмундом Голембой. Сего каторжника для этого специально освободили на время из тюремного замка. Говорят, что в тот вечер в гостинице была и некая монтевистка Полина, колдунья, которую Шершпинский использует для организации насилий. Она затуманивает разум несчастных жертв…»

Заканчивалось пространное это письмо так:

«Если ваше превосходительство не сможет пресечь сей вопиющий произвол и не накажет виновных, я буду обращаться к Государю Императору.

Искренне уважающая вас Сесилия Ронне».

Вполне довольный началом своей миссии, Иван Иванович шел по центральной части Томска. Он здесь всего неделю, а уже собрал такой материал! Да, в Омске знали, кого направить по такому щекотливому делу! Расследование движется. А теперь нелишне будет получше рассмотреть этот губернский центр.

Колоссальные чугунные Венеры возле магистрата поражали воображение. Возле биржи играл духовой оркестр, встречая очередной пассажирский пароход, нынче на Томи вода была большая, и пароходы причаливали в самом центре города.

Удивлял изобилием и красочностью центральный томский базар. Великое множество магазинов, рядов, палаток. Сотни лошадей. А по берегам реки Ушайки торговля идет прямо с барж, паузков и лодок. Рыба, икра, мясо, масло, мед — все, что душа пожелает.

Крики мороженщиков, пирожников, балаганных зазывал, всплески самых забористых мелодий в гармонном ряду, где продается все, от больших, до самых малых гармошек, размером с ладонь. Тут же гудят гудки, манки, щебечут птицы в клетках, ругаются попугаи. Китайцы глотают шпаги и изрыгают из чрева огонь и дым.

Столпотворение! Пробираясь к бирже, Иван Иванович, попал в такую толкучку, что с него сбили шляпу и он не мог отыскать ее, нагнуться не было никакой возможности, так тесно стоял люд.

Вдруг раздался над площадью истошный вопль:

— В карман залез! Держи вора!

И Иван Иванович почувствовал, как чьи-то железные пальцы сдавили его горло. Хрипя и извиваясь, пытался он вырваться, напрасно! Его держали уже трое.

Крепыш в гороховом костюме кричал:

— Этот вот, к тому вон господину в карман залез! Господин бакенщик, посмотрите, все ли цело у вас в карманах?

Человек в смазных сапогах, широких грузчицких шароварах и в украинской вышитой рубашке с пояском быстро обшарил карманы своих шаровар и завопил громче пароходной сирены:

— Кошеля нема та часов именных!

К нему подвели Ивана Ивановича:

— А ну-ка, господин бакенщик, теперь вот у него карманы проверь!

— Протестую! — вскричал Иван Иванович, отведите меня в часть, там я скажу, кто я такой. Смотрите, вам всем не поздоровится!

— Это тебе сейчас не поздоровится! — шепнул ему на ухо человек в гороховом костюме, дыхнув табачным перегаром. И человек этот был прав.

Грицко Петрович сунул корявую руку во внутренний карман сюртука Ивана Ивановича, извлек оттуда часы и закричал:

— Дивысь! О це они самые, именные!

«Гороховый костюм» взял у него часы и во всеуслышание прочитал:

— Грицко Петровичу Кероненко за безупречную службу от Сибирского речного пароходства как лучшему баканщику на пути в Сибирь!

Грицко Петрович в тот же самый момент дал ужасающую по силе затрещину Ивану Ивановичу Трущеву, так как извлек у него из другого кармана и свой кошель.

— Ну, что будем делать, Грицко Петрович? — спросил у бакенщика «гороховый костюм», — в полицию его поведем? Или вы сами его поучите, по-своему, по-речному?

— Сами поучимо! — ответил Грицко Петрович и стал звать брата. — Панас! Ходи сюда, цего хмыря вязать!

Как ни кричал Иван Иванович Трущев, он не вызвал сострадания толпы, а только смех и улюлюканье. И его пинали и плевали ему в лицо, пока Грицко Петрович и Панас Петрович волокли его, связанного, как басурманского пленника, к своей большой лодке, прикрепленной к колышку на берегу Ушайки.

Лодка поплыла по направлению к обширному Семейкину острову, где у Грицко Петровича и Панаса Петровича был построен добротный дом. Вокруг этого дома бродили свиньи, которые паслись свободно, так как с острова они сбежать никуда не могли. И было этих свиней великое множество.

Еще на острове были могучие заросли дикого хрена. Братья натирали его на зиму по целой бочке. Часть сбывали на базаре, а часть съедали сами в качестве приправы к свинине. Хрен очищал кровь, а речной воздух вселял бодрость, потому оба брата были здоровяками.

Отплыв немного от города, они взяли связанного, несчастного Ивана Ивановича за ноги и окунули головой в воду. Он извивался, как червяк, но вырваться не мог. Братья держали его ровно столько, сколько надо было, чтобы он наглотался воды, но не помер совсем. Вытащили, дали отдышаться, отплеваться, а потом повторили все снова.

По приезде на остров они заперли его в крепкой избушке, не развязав рук, и сказали:

— Поидемо бакены зажигать, еще искупаем! У нас не дуже зажуришься!

Иван Иванович упал на солому и заплакал.

За тюремным замком под горой старинный спиртовой завод помалу дымил своей красно-коричневой трубой. Ветра дули с реки в сторону города, и потому на здешних холмах нередко попахивало спиртными парами.

И здесь тоже была бывшая дача Степана Ивановича Попова, в память открытия месторождений сибирского золота названная «Алтаем». Умел Попов выбирать места для отдыха. На горе был обширный парк с бельведерами, беседками, ротондами, гротами, укромными полянами, статуями и фонтанами.