Евгений Маурин - Адель. Звезда и смерть Адели Гюс

— Нет, дорогая, нет, слава Богу, в добрых ангелах недостатка нет, и меня, старую, не забывают. Утром у меня опять была госпожа Дантон. Вот тоже святая женщина! Говорят, она из аристократок; ее отец будто бы даже воевал против республики и отправил на тот свет немало честных патриотов. Господь их там знает, так это или нет, а только хорошая она женщина, ласковая такая, простая… Да вот загрустила, бедняжка! Говорит, что плохо им придется: твой-то дядюшка погубить ее мужа хочет… Эх, ничего-то я не пойму, барышня ты моя хорошая! Стара я стала, что ли… Словно волки все друг на друга набрасываются! И ведь все — хорошие люди, а друг с другом ужиться не могут! Вот Клоца казнили… Знавала я его прежде: смешной такой немец! «Хочу, — говорит, — чтобы все люди были братьями и чтобы никаких границ и государств не существовало!» Ну, а твой-то, Робеспьер, разве он хочет, чтобы люди друг другу врагами были или чтобы немец на француза, француз на итальянца с ножом лезли? Ведь нет? А вот Клоца-то казнили… Может быть, так оно и нужно, а только не пойму я, старая, ничего в этих делах!

— Я понимаю во всем этом не больше вас, бабушка Ладмираль, — глухо ответила Люси, поникая головой. — Для меня самой это — такая мучительная загадка, которую я никак не могу разгадать!

— Да ты подумай только, — подхватила опять старуха. — Ну, вот Дантон… Его жена плакала сегодня, когда рассказывала. Говорят, что уже решено арестовать Дантона с друзьями и что даже срок назначен: на днях это будет… Дантон и в ус себе не дует! «Пусть! — говорит. — Лучше самому быть казненным, чем казнить других!» Жена уговаривала его бежать, пока есть время, а он ей и говорит: «Разве можно унести отечество на подошвах своих башмаков?» Ведь вот он какой человек! Высокой души, высокой… А его казнить!.. Может быть, еще смилуется твой-то?

— Да разве этот человек знает, что такое — милость? — с отчаянием воскликнула Люси. — Не мучьте меня, не говорите об этом! Я и так истерзалась вся… Меня душит эта кровь, которую так щедро проливает дядя Макс.

— Ну, ну, не будем говорить об этом, не будем! А ты мне вот что скажи, красавица: скоро ли твоя свадьба?

— Ах, уж поскорее бы!.. Но Ремюза уехал с декретом конвента на юг и пробудет там целый месяц. Ведь когда он вернется, словом месяца через два… Однако что же это я? Ведь надо покормить вас!

Люси достала из корзины бутылку вина и пакеты с хлебом и мясом и встала, чтобы достать из углового шкафчика тарелку и нож.

В этот момент у двери послышались тяжелые, неуверенные шаги, и в комнату ввалился пошатываясь Сипьон Ладмираль. Увидав на столе бутылку вина, он расхохотался пьяным смешком и сказал заплетающимся языком:

— Вино? Од-д-добряю! Мамаша за ум взялась! Выпьем, мамаша?

Люси обернулась к нему из своего угла и твердо сказала:

— Это — вино для вашей больной матери, Ладмираль, а не для пьянства! Запрещаю вам даже касаться этой бутылки!

Заметив девушку, Сипьон побагровел, и пьяная ярость с такой силой охватила его, что даже жилы вздулись у него на висках.

— Тебе что здесь нужно, робеспьеровское отродье? — гаркнул он, угрожающе подступая к девушке. — «Запрещаю»! Ишь, дрянь какая! Вот как возьму да…

— Сипьон! — с мольбой простонала старуха.

— Молчи ты там, старая рухлядь! Еще разговаривает! Сама принимает подачки от людей, сгубивших ее сына, а туда же… — и он, подойдя к кровати, грубо ткнул ногой скорчившуюся мать.

Вся кровь бросилась в голову Люси.

— Пошел вон отсюда, негодяй! — крикнула она, подступая к пьяному зверю и бесстрашно осыпая его молниями негодующего взора. — Пошел вон или, клянусь Богом, я выбегу на улицу и крикну народу, что пьяный мерзавец бьет свою больную мать!

Слышал ли Ладмираль эту угрозу, понял ли он ее тяжесть? Едва ли! Но Люси была так гневно-прекрасна в тот момент, что пьяница смутился, отступил на несколько шагов, помялся у дверей и наконец, кинув: «А ну вас всех к черту!», — махнул рукой и скрылся.

— Барышня, золотая, дорогая моя! — взмолилась старуха. — Простите его! Разве он понимает, что говорит? Бедный мальчик измучился, он сам не свой… Ах, жизнь, жизнь… — старуха тихо заплакала. — Только не говорите об этом дяде! Может быть, мальчик еще образумится!

— Полно вам, милая! — ответила Люси, нагибаясь к плачущей и ласково поглаживая ее по щеке. — При чем здесь дядя, и разве стану я сводить счеты с пьяным, который сам не сознает своих поступков? Ну, полно плакать, успокойтесь!

— Я успокоюсь, дорогая моя, успокоюсь, но… вы… — старуха схватила руку Люси и лихорадочно проговорила: — Спасибо вам за все, но… лучше уйдите! Теперь мальчику самому совестно, он прячется где-нибудь во дворе и ждет, пока вы уйдете, а как только вы уйдете, он придет ко мне… он всегда так ласков, так нежен после грубости… Он ведь и сам не рад…

— Бог с вами, конечно, я уйду, если так! Всего хорошего, дорогая, поправляйтесь! — и Люси, нежно поцеловав старуху, вышла из комнаты.

Задумчиво опустив голову, проходила она двориком. Вдруг она почувствовала, что кто-то робко удерживает ее за платье. Она подняла глаза: перед нею был Ладмираль.

— Если можешь, прости меня! — глухо пробормотал он, тяжело поникая головой. — Ты — хорошая, ты — не то, что этот… Я преклоняюсь перед тобою, готов целовать следы твоих ног… Но разве я — господин себе? Ах, все пропало, все пропало! Я погиб, ничто не спасет меня! — и, схватившись руками за лицо, Ладмираль затрясся от рыданий.

Люси поспешно юркнула в ворота. Что могла она сказать ему? Разве существуют такие слова утешения, которыми можно было бы ободрить этого несчастного? А он все стоял, роняя горячие слезы.

Вдруг кто-то с силой хлопнул его по плечу: перед Ладмиралем был Фушэ, иронически воскликнувший:

— Что я вижу, друг Сипьон? Кающаяся Магдалина в камзоле! Кстати, уж не начал ли ты приударять за прелестной Люси Ренар с отчаяния, что не менее прелестная Тереза Дюплэ…

— Я убью тебя, дьявол! — крикнул Ладмираль замахиваясь.

— Ну, а кто же будет давать тебе на выпивку, если меня не станет? — спокойно спросил Фушэ, не двигаясь с места.

Рука Сипьона застыла в воздухе.

— Ведь сознайся, хочется выпить? — невозмутимо продолжал искуситель.

Лицо Ладмираля исказилось страстной мукой, руки затряслись и с мольбой прижались к груди.

— Выпить?.. О, да, да… выпить! — страстно пробормотал он. — Выпить… забыть… не мучиться…

— Ну, вот то-то! — философски заметил Фушэ и, взяв Сипьона под руку и увлекая его за собою, продолжал: — А у меня, кстати, имеется кое-что новенькое для тебя! Пойдем, и авось ты познаешь забвение!

— Привет счастливой невесте!

— Кому это ты, Фушэ? — лениво спросил Шарль Морис Талейран-Перигор, осторожно наливая в бокалы старый шамбертен, сверкавший гранатовыми искорками.