Эмма Орци - Тревоги любви

Маргарита повернула голову в сторону говорившего и, несмотря на все свое горе, не могла удержаться от улыбки. Против нее, на расшатанном стуле, усердно чистя старые башмаки, сидел высокий худощавый седой человек, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, с кроткими голубыми глазами; его одежда была когда-то черной суконной сутаной, а теперь состояла из одних заплат, хотя поражала безукоризненной чистотой. Так как башмаки были в чистке, то на ногах остались только грубые черные, много раз штопанные чулки.

— Кто вы? — спросила Маргарита, чувствуя невольное уважение к этому человеку.

— Служитель алтаря, дитя мое, — с глубоким вздохом ответил старик, — безобидный и беспомощный человек, которому велели сторожить вас. Но вы не должны смотреть на меня как на тюремщика. То, что я сказал вам, сделалось против моего желания, я стар и слаб и не мог сопротивляться, когда меня сюда заперли… Но так, вероятно, было угодно Богу — он лучше все знает, дитя мое. — С грустью осмотрев башмаки, не поддававшиеся чистке, старик с сожалением поставил их на пол и всунул в них худые ноги в черных чулках. — Простите, дочь моя, что я при вас занимался своим туалетом, — застенчиво произнес он, — но я надеялся кончить его до вашего пробуждения, меня задержали башмаки — так трудно добиться, чтобы они были чисты! Тюремное начальство ничего не дает нам для поддержания чистоты, кроме воды и мыла, а Господь любит и душевную, и телесную чистоту… Вы также, вероятно, захотите встать и освежиться холодной водой, я устрою так, что вы вовсе не увидите меня.

В комнате было четыре стула. Два из них старик поставил рядом, два других — на них, а соломенный матрац прислонил к ним стоймя, к этой импровизированной ширме он придвинул стол, на котором стояли умывальная чашка и треснувший кувшин.

— Теперь вы можете умыться, — сказал он, любуясь своим произведением. — Я же пойду читать молитвы. Постарайтесь забыть, что в комнате старый священник, он не идет в счет!

Спокойный сон и холодная вода освежили Маргариту, в ее сердце росла надежда на освобождение, и, причесывая волосы, она поймала себя на том, что весело напевала какую-то песенку.

— Святой отец, — серьезно начала она, — вы сказали, что вас заставили меня стеречь?

— Да, дитя мое, — ответил аббат, положив в карман молитвенник.

— Заставили члены Комитета общественного спасения? Это они приставили вас следить за мной? Откровенно говоря, я совершенно этого не понимаю. Вы так не похожи на них!

— Я сам был узником в этой самой камере. Сумной были дети моей сестры, Франсуа и бедная, слепая Фелисите. Вчера вечером их увели отсюда, но принесли вас и положили на тот матрац, где спала Фелисите. Вы были страшно бледны и без сознания. Меня позвали к начальнику тюрьмы и сказали, чтобы я сторожил вас день и ночь, иначе…

Старик остановился, видимо, ему тяжело было продолжать.

— Иначе что, святой отец? — мягко спросила Маргарита.

— Мне сказали, что если я хорошо буду стеречь вас, то освободят Франсуа и Фелисите, — продолжал старик, с трудом сдерживая волнение. — Если же вам удастся бежать — и детей, и меня в тот же день казнят.

В комнате воцарилось молчание. Маргарита с трудом поняла сказанное старым священником. Значит, если даже Перси узнает, где она, если ему даже удастся добраться до нее, он никогда не сможет освободить ее, пока за ее свободу должны будут заплатить жизнью двое невинных детей и этот бедный, простодушный старик.

— Конечно, я не о себе забочусь, — продолжил священник, — моя жизнь прожита, но Франсуа — единственный помощник матери, а слабенькая, слепая Фелисите…

— Ради Бога, не продолжайте, святой отец! — простонала Маргарита. — Я все поняла, и… не бойтесь за ваших детей, я не буду виновницей их несчастья.

— На все воля Божья! — спокойно сказал старик.

Долго ходила Маргарита по узкой, тесной комнате, не будучи в состоянии произнести ни слова. Наконец она заставила себя заговорить и спросила священника, как его зовут.

— Жан Батист Мари Фуке, — ответил он. — Я был последним приходским священником в церкви Святого Иосифа, патрона Булони.

«Отец Фуке, верный друг семьи Марни!» — подумала Маргарита, и ей вспомнились слова ее мужа перед его отъездом: «Я только хочу попросить его переплыть со мной Па-де-Кале в надежде, что английский воздух будет ему полезен».

Она рассказала старому священнику о судьбе Жюльетты. Он очень обрадовался известию о ней, так как не знал, что она благополучно перебралась в Англию. В свою очередь, он рассказал Маргарите историю драгоценностей герцогини де Марни, которые он берег в ризнице старой церкви, пока Конвент не приказал запереть все церкви, а священникам предоставил на выбор вероотступничество или смерть.

— Со мной дело ограничилось заключением в тюрьму, — простодушно сказал старик, — но здесь я так же беспомощен, как если бы был казнен. Враги Господа Бога ограбили церковь Святого Иосифа и украли бриллианты, которые я берег пуще жизни.

Для старика священника было радостью говорить о счастье Жюльетты. В тихом провинциальном приходе до него все-таки доходили слухи об отважном Рыцаре Алого Первоцвета, и ему приятно было знать, что именно этому человеку Жюльетта обязана своим спасением.

— Милосердный Господь наградит его и его близких, — прибавил он с непоколебимой верой.

Маргарита вздохнула и в первый раз во все последние мучительные часы почувствовала в глазах благодатные слезы. Натянутые нервы не выдержали, и, опустившись на колени перед священником, она с горькими рыданиями приникла головой к его худой, морщинистой руке.

Письмо Шовелена с известием о том, что ненавистный Алый Первоцвет через четыре дня будет в руках французского правительства, бесконечно обрадовало всех.

Робеспьер саркастически улыбался, читая письмо. Гражданин Шовелен, оказывается, умел цветисто выражаться! Слова «доверившим мне щекотливое поручение» не вполне соответствовали понятию о приказе, исполнить который надлежало под угрозой смерти.

— Через четыре дня от сегодняшнего числа, а письмо помечено девятнадцатым сентября! Слишком пахнет аристократом — маркизом де Шовеленом! — фыркнул якобинец Мерлен. — Он не знает, что всякий добрый гражданин называет этот день двадцать восьмым фрюктидора первого года Республики.

— Не все ли равно! — нетерпеливо вмешался Робеспьер. — Важно то, что через двое суток проклятый англичанин попадет в силки, из которых ему уже не удастся выбраться.

— А вы верите в то, что гражданин Шовелен не сомневается в успехе? — спросил Дантон.

— Верю только потому, что он просит помощи, — сухо ответил Робеспьер. — Он уверен, что тот человек придет, но не уверен, что его захватят.