Эмма Орци - Тревоги любви

— Мне и не понадобится никакого, — сухо произнес Шовелен, вставая.

Робеспьер также встал и подошел к нему. Неприятная дрожь пробежала по телу Шовелена, когда на его плечо опустилась длинная костлявая рука Неподкупного.

— Гражданин Шовелен, — торжественно начал Робеспьер, — по вашим словам, вы всегда надеялись, что правительство даст вам возможность поправить ошибку, я также на это рассчитывал, только я лучше своих товарищей читаю в вашем сердце и знаю, что, кроме страстного желания защищать правое дело французского народа, кроме отвращения к каждому врагу нашей страны, в нем живет еще смертельная ненависть к таинственному англичанину, перехитрившему вас в прошлом году, а ненависть — более сильный двигатель, чем бескорыстный патриотизм. Вот почему я настоял, чтобы Комитет общественного спасения дал вам возможность отомстить за себя. Но какие бы чувства ни руководили вами, Франция требует, чтобы вы передали в ее руки человека, известного у нас и в Англии под именем Рыцаря Алого Первоцвета. Нам необходимо получить его, если возможно, живым, необходимо захватить побольше его сообщников, которые все отправятся на гильотину. Дайте их Франции, а мы уж сумеем расправиться с ними, чтобы ни говорила вся Европа, будь она проклята!

Робеспьер с минуту подождал ответа, но Шовелен молчал, без малейшего смущения ожидая конца его речи.

— Вы, вероятно, уже догадались, гражданин Шовелен, — снова заговорил Робеспьер, — что мне еще остается сказать вам, но я не хочу, чтобы между нами осталось что-нибудь недоговоренное. Революционное правительство дает вам единственную возможность исправить вашу ошибку. Если же вы и на этот раз потерпите неудачу, то у вашей оскорбленной родины не будет для вас ни прощения, ни жалости, и, куда бы вы ни бежали, вас везде настигнет мстительная рука обманутого народа. Новая неудача будет наказана смертью, где бы вы ни были: оставаясь во Франции, вы погибнете от ножа гильотины, а если вздумаете искать убежища в других странах, то падете от руки тайного убийцы. Запомните это, гражданин Шовелен! На этот раз вас ничто не спасет, даже заступничество самых могущественных властителей мира!

Шовелен молчал — ему нечего было возражать. Ему опять вспомнилась Маргарита Блейкни. Не прошло и года с того дня, как он поставил ее в безвыходное положение, предложив на выбор или предать благородного человека, самоотверженно жертвовавшего жизнью для спасения невинных от гильотины, или подписать смертный приговор любимому брату. Теперь сам Шовелен оказался в таком положении.

Он решил рискнуть. На этот раз он был уверен в успехе: теперь он отправлялся в Англию при более благоприятных условиях и, кроме того, знал, кто был тот человек, которого ему предстояло заманить во Францию и предать смерти.

В этом году сентябрь стоял на редкость ясный даже для Англии, где лето на прощание часто дарит людям чудные золотые дни. Погода вполне благоприятствовала осени ему празднику, который всегда бывал в Ричмонде в конце сентября. На открытом берегу реки, освещенном еще жаркими лучами солнца, на сухом и твердом грунте были раскинуты многочисленные палатки и балаганы. Туг были паяцы и фокусники со всех концов земли, собаки всех мастей и величины, выделывавшие самые удивительные вещи, и какой-то чудный старик, заставлявший трости, монеты, кружевные платки на глазах у всех исчезать в воздухе. Благодаря ясной и теплой погоде можно было сидеть среди зелени на открытом воздухе и, слушая незатейливую музыку, следить за веселящейся молодежью. Из местной аристократии пока еще не было никого, тогда как публика попроще нарочно пообедала раньше, чтобы успеть получить максимум удовольствий за шесть пенсов, составлявших входную плату. А развлечений было много, было на что посмотреть: наряженные обезьяны, пляшущие медведи; женщина такой необыкновенной толщины, что трое мужчин, взявшись за руки, не могли охватить ее, и в противоположность ей такой худой мужчина, что дамский браслет мог служить ему ожерельем, а дамская подвязка — поясом; были смешные крошечные карлики и страшный гигант, как говорили, привезенные все из России. Многих привлекали механические танцующие куклы, но больше всего народу толпилось около того места, где можно было видеть в миниатюре то, что в данное время происходило в соседней Франции. На заднем плане был изображен ряд домов под низким багряным небом, что должно было представлять солнечный закат. Ближе к зрителям толпились небольшие деревянные фигурки с поднятыми вверх руками, большей частью в лохмотьях, в деревянных башмаках. В центре сцены, на высоком помосте, у подножия небольших деревянных столбов была укреплена длинная прямоугольная доска, выкрашенная, как и весь помост и столбы, в ярко-красный цвет. По одну сторону доски стояла маленькая корзина, а между двумя столбами был укреплен небольшой нож, ходивший вверх и вниз по блоку. Знающие люди объясняли, что это была модель гильотины. Стоило опустить пенни в отверстие под деревянной сценой, и маленькие фигурки приходили в движение, размахивая руками, еще одна кукла поднималась на помост и опускала голову на красную доску между столбами, фигура в блестящей ярко-красной одежде поднимала руку, как будто приводя блок в движение, и острый нож отрубал бедной куколке голову, которая падала в стоявшую рядом корзину. Тут слышался стук колес внутри механизма, и все фигурки оставались стоять с поднятыми руками, а обезглавленная куколка катилась прочь с доски и исчезала из виду, вероятно, для приготовления к новому такому же представлению. Страшное зрелище вызывало невольную дрожь, и внутри палатки постоянно царила какая-то благоговейная тишина. Сама палатка стояла поодаль, так что до нее не доходил веселый шум из прочих балаганов. На ее стенах по черному фону было выведено огромными красными буквами: «Пожертвуйте на голодных парижских бедняков!»

Временами в палатке появлялась дама в сером платье с черными полосками, с вышитым ридикюлем, который она всем протягивала, однообразно повторяя: «Для голодных парижских бедняков!» У нее были красивые темные глаза, чуть-чуть приподнятые к вискам, что придавало ее Лицу не очень приятное выражение. Тем не менее эти глаза производили впечатление, и мужчины невольно опускали руку в карман, чтобы положить в ридикюль посильную лепту. Судя по ее произношению, решили, что она француженка и, вероятно, собирает на своих бедных сестер. Через определенные промежутки времени весь механизм страшной гильотины отодвигался в угол, и дама в сером выходила на подмостки и пела странные маленькие песенки на не понятном никому языке. Слов песни никто не понимал, но она производила грустное впечатление и так угнетающе действовала на почтенных ричмондцев, приходивших повеселиться с женами или возлюбленными, что они с облегчением выходили из палатки на солнечный свет и с удовольствием прислушивались к оживленному разговору вокруг.