Жорж Санд - Пиччинино

Несколько дней тому назад такие рассуждения показались бы юноше отвратительными, но последние события все больше и больше делали его сицилийцем и заставляли лучше понимать необходимость разных уловок. Поэтому он согласился с планом монаха, и теперь им оставалось только придумать, как пронести раненого во дворец, чтобы никто этого не заметил. Только это и было важно, потому что уединение, в котором жила Агата, ее немногочисленная и слепо преданная челядь, умение молчать верной камеристки Нунциаты, которая одна была вхожа в личные комнаты, да и многие другие обстоятельства обычно замкнутого образа жизни княгини — все это превращало такое убежище в самое надежное из всех возможных. К тому же в двух шагах был дворец Ла-Серра, куда они могли перенести раненого, в случае если дворец Пальмароза окажется небезопасным. Было решено, что Микеле пойдет вперед и явится к матери, с наступлением ночи. Он предупредит ее о прибытии раненого и поможет устроить все нужное для того, чтобы несколькими часами позже тайно провести Пиччинино во дворец.

Агата находилась в неописуемом беспокойстве, когда Нунциата объявила, что кто-то ожидает ее в молельне. Она кинулась туда и чуть не лишилась чувств, увидев рясу монаха, — она решила, что один из братьев из Бель-Пассо принес ей скорбную весть. Но как удачно ни переоделся Микеле, материнского глаза не обманешь, и, разразившись слезами, она заключила сына в объятия.

Микеле скрыл от нее, через какие опасности прошел, — он знал, что ей придется догадаться о них довольно скоро, когда весть об освобождении Пиччинино распространится в их краях. Он сказал ей только, что ездил разыскивать брата и нашел его в одном отдаленном потайном месте, где тот умирал без всякой помощи; что он приведет его к ней, и пусть она позаботится о Пиччинино, пока он не подготовит ему другое убежище.

Раненого без помех доставили глубокой ночью. Однако он не мог так горделиво взбежать по лавовой лестнице, как в прошлый раз. Его силы таяли на глазах. Фра Анджело был вынужден до самого верха нести его на руках. Он едва узнал Агату и несколько дней находился между жизнью и смертью.

Мила, которой сказали, что Маньяни по поручению Микеле отправился в Палермо, сначала успокоилась. Но проходили дни, Маньяни не возвращался, и его семья стала удивляться и тревожиться, Микеле объявил, будто получил от него письмо — он-де уехал в Рим, все ради Микеле. Позже он уверял их, будто по одному важному тайному делу, связанному с семьей Пальмароза, Маньяни пришлось отправиться в Милан, в Венецию, в Вену. Да мало ли куда! И его заставляли путешествовать годы, а ради успокоения и утешения родных им читали (ведь те сами не умели читать) отрывки из будто бы написанных им писем и часто передавали деньги, которые он будто бы присылал для них.

Семья Маньяни богатела и дивилась удачам бедного Антонио. Они печалились, но жили надеждами. Его старая мать умерла, скорбя, что не может обнять его на прощание, но поручила Микеле передать сыну свое благословение.

Милу обмануть было труднее, но княгиня, стараясь избавить ее от большего горя, подсказала ей другую печаль, которую легче было снести. Сперва она намекала, а потом и объявила напрямик, что Маньяни, разрываясь между былой страстью и новой любовью и не надеясь сделать Милу счастливой, уехал, чтобы подождать, пока не излечится от прошлого полностью, и лишь тогда намерен вернуться.

Миле такой поступок показался благородным и честным; однако ей было обидно, что ей не удалось заставить его забыть эту упорную страсть. Она постаралась сама излечиться от любви, раз ей не могли поручиться за такое же излечение ее милого, и ее великая гордость пришла ей на помощь. Каждый день затянувшегося отсутствия Маньяни прибавлял ей силы и стойкости. Рассказав об его переезде в Рим, ей намекнули, что Маньяни не превозмог старой привязанности и отрекается от новой. Мила не стала плакать, без всякой горечи помолилась о счастье неблагодарного, и понемногу к ней стала возвращаться былая ясность души.

Микеле, разумеется, подчас очень страдал, слушая, как обвиняют отсутствующего, память которого с его стороны заслуживала всякого поклонения, но жертвовал всем ради спокойствия своей милой названой сестры. Тайком он отправился с Фра Анджело к могиле друга. Крестьянин, который похоронил его, отвел их на кладбище соседнего монастыря. Добрые монахи, патриоты, какими они обычно бывают в Сицилии, перенесли его туда ночью, и на камне, положенном вместо памятника среди белых роз и цветущего ракитника, начертали по-латыни такие слова:

«Здесь покоится неизвестный мученик».

Выздоровление Пиччинино шло медленней, чем ожидалось. Рана зажила довольно быстро, но нервная горячка достаточно тяжелого характера задержала его на три месяца в будуаре Агаты, который служил ему спальней и охранялся крайне ревностно.

В этом недоверчивом и цельном молодом человеке начал совершаться нравственный переворот. Заботливый уход Микеле и княгини, деликатность, с которой они старались утешить его, вся та ласка и доброта, которых он лишился со смертью матери и не надеялся уже встретить у кого-либо, — все это постепенно смягчало сухость и гордость, словно броней облекавшие его.

Он всегда испытывал горячую потребность быть любимым, хотя не был способен привязываться с такой же силой и упорством, с каким он умел ненавидеть. Сперва его как бы оскорбляло и унижало то, что он оказывался вынужден быть благодарным. Но в конце концов чудо в сердце Агаты свершило чудо в сердце Микеле, и, в свою очередь, оно завершилось чудом в Кармело. Агата, внешне столь сдержанная и столь пылкая в своих переживаниях, обладала таким щедрым сердцем, что начинала любить, кого жалела. Суровые речи Пиччинино иной раз ужасали ее, но сострадание взяло верх, когда она поняла, как несчастен был он из-за своего нарочитого ожесточения. Во время своей болезни, мучаясь физически и нравственно, Пиччинино, который раньше выставлял напоказ свою проницательность в отношении человеческих чувств, теперь с горечью, поражавшей Агату, оплакивал эту свою печальную способность.

Однажды вечером, говоря о нем с Микеле, который признался, что не ощущает никакой симпатии к брату, она сказала:

— По чувству долга ты ухаживаешь за ним, и подвергаясь себя опасности ради него, и оказываешь ему всяческую заботу и внимание. Ну, что ж! Надо любить свой долг, а этот брат — твой долг, и очень страшный долг. Но долг стал бы легче, если бы ты мог полюбить его. Попытайся, Микеле, быть может, его каменное сердце переменится тоже, ведь у него есть способность проникновения. Быть может, он чувствует, что ты не любишь его, и потому холоден сам. При первом твоем искреннем и ласковом порыве, даже если ты не обнаружишь его, он его угадает и, быть может, полюбит тебя в свою очередь. Я сама попробую подать тебе пример. Я буду изо всех сил убеждать себя, что он мой сын, правда, совсем не похожий на тебя, Микеле, но что его недостатки не мешают мне любить его.