Дэвид Геммел - Македонский Лев

— Он пришел последним, насколько я знаю, — сказал Ксенофонт.

— Он шел первым, до самого города. И мне нечего дать ему за это. Ни вещей. Ни монет. Но я уплачу свой долг, взыскав другой. Дважды я спасал тебе жизнь. Вернешь ли ты мне этот долг?

— Ты же знаешь, что верну, — так же, как, надеюсь, понимаешь, что если бы я был в Персии с Агесилаем, то пришел бы тогда за тобой.

Пасиан кивнул: — Я не сомневаюсь в этом, командир. Как я понимаю, мальчишка не чистокровный, с тощим кошельком и с еще меньшей поддержкой. Помоги ему, Ксенофонт.

— Помогу, обещаю тебе.

Пасиан улыбнулся и пошел к выходу, остановившись, чтобы в последний раз взглянуть на песок.

— Мне понравился этот бой, — сказал он через плечо. — Приятно увидеть спартанцев сконфуженными.

Парменион выбежал из ворот на пустынную вечернюю улицу. Он не чувствовал ни палящего солнца у себя на коже, ни боли от синяков и ссадин. Он не видел домов, когда пробегал мимо них, не слышал лая собак, лязгавших челюстями у самых пяток.

Его голова полнилась мучительным воплем, и все, что он мог видеть, — это лишь лицо матери, стоявшее перед его мысленным взором, — теплое и приветливое, спокойное и понимающее.

Она умирала.

Умирала…

Это слово молотом обрушивалось на него снова и снова, и у него темнело в глазах, но он продолжал бежать. Он узнал то, о чем всегда знал. Когда ее красивое прежде лицо осунулось, когда ребра стали выпирать, как у скелета, а глаза потускнели. И все другие знаки крови и боли. Но он не мог принять этого знания, и обращал глаза и мысли прочь.

Он вышел на Выходную Улицу и срезал через рыночную площадь, врезавшись в тучного торговца и сбив того с ног. Проклятия зазвучали ему вдогон.

Вход в его дом был заполнен соседями, стоявшими в молчании. Он протолкался через них и обнаружил Рею, сидевшую рядом с ложем. Врач, Астион, стоял в маленьком внутреннем дворике спиной к комнате. Парменион встал в дверях. Сердце его колотилось, когда Рея обернулась к нему.

— Она ушла, — произнесла женщина, встав и подойдя к Пармениону, обняв его руками. — Ей больше не больно.

Слезы покатились по щекам Пармениона, едва он посмотрел на истощенное тело на кровати.

— Она не дождалась меня, — прошептал он.

Рея на миг сжалась от боли, затем отошла к двери, вежливо выпроводив соседей и друзей и закрыв за ними дверь. Потом она вернулась к кровати и села, взяв маленькую ручку Артемы в свою.

— Давай, — сказала она Пармениону. — Сядь рядом с другой стороны. Попрощайся.

Парменион шагнул вперед и обхватил правую руку матери, и так они немного просидели вместе в молчании. Вошел Астион, но они не увидели его, и он тихо вышел.

— Она говорила о тебе в конце, — сказала Рея. — Она говорила о своей гордости. Хотела дождаться, увидеть тебя, узнать, как ты справился.

— Я выиграл, матушка, — сказал Парменион, сжимая безжизненные пальцы. — Я победил их всех.

Он всмотрелся в лицо Артемы. Глаза были закрыты, черты неподвижны.

— Она выглядит умиротворенной, — прошептала Рея.

Парменион затряс головой. Он не видел умиротворения, только ужасную необратимость смерти, полную неподвижность, удаленность от этого мира. Но рука ее была все еще теплой, а пальцы — гибкими. Сколько раз она унимала его боль, или ободряюще поглаживала по лицу вот этими руками? Он ощутил щемящую боль в груди и ком в горле. Слезы покатились свободнее, капая с лица и разбиваясь о руку матери.

— Она говорила о белом коне, — сказала Рея. — Она видела его на холмах. Он подходил к ней, и она сказала, что ускачет на нем назад в Македонию. В этом, наверное, есть какое-то слабое утешение. Она сказала еще, что видит твоего отца, ожидающего ее.

Парменион не мог говорить, но, собравшись, он прикоснулся к коже лица матери.

— Попрощайся, — сказала Рея. — Простись с ней.

— Не могу, — буркнул Парменион. — Еще нет. Оставь меня ненадолго. Прошу, Рея!

— Я должна подготовить… Я скоро вернусь, — она пошла к двери и остановилась. — Я любила ее. Она была хорошей женщиной и добрым другом. Мне будет ее не хватать, Парменион. В ней совсем не было зла; она заслужила лучшей судьбы.

Услышав, как за ней закрылась дверь, Парменион дал волю своей скорби и непроизвольно зарыдал, а разум заполнился образами. Он помнил своего отца очень смутно, только как необыкновенного темного гиганта, ходящего по дому, но мать была с ним всегда. Когда, по спартанскому обычаю, его в семь лет забирали в бараки к остальным мальчишкам, она держала и не отпускала его от себя, словно его жизнь была в опасности. Он часто бегал в самоволки, лазая по стенам и крышам, чтобы увидеть ее.

Теперь он никогда больше ее не увидит.

— Если ты любила меня, ты вернешься, — сказал он. — Ты никогда не бросала меня.

Он понимал бессмысленность этих слов, но они сами собой исторгались из него.

— Я принес твой трофей, стратег, — мягко произнес Ксенофонт. — Накрой ей лицо, и мы поговорим во дворе.

— Я не могу прикрыть ее лица! — запротестовал Парменион.

Ксенофонт подошел с другой стороны кровати.

— Ее больше нет здесь; она ушла. То, что ты видишь сейчас, — это только одеяние, которое она носила. Нет ничего страшного в том, что ты накроешь ее покрывалом.

Его голос был добр, и Парменион смахнул слезы и посмотрел снизу вверх на Афинянина.

Нежно Парменион поднял белое покрывало и накрыл им застывшее лицо.

— Поговорим немного, — сказал Ксенофонт, выведя подростка во двор и присев на каменное кресло. Сейчас афинянин был одет в длинный темно-синий плащ поверх белой льняной туники и ременные сандалии из превосходной кожи, доходящие ему до икр. И все же он и сейчас выглядел солдатом до мозга костей. Он держал меч Леонида, который вложил в руки Пармениона.

Юноша положил его сбоку, даже не взглянув. Ксенофонт кивнул.

— Он будет значить для тебя много больше в будущие дни. Только дай время. Ты молод, Парменион, и жизнь припасла немало невзгод. Но никто никогда уже не прикоснется к тебе так, как она. Однако ты смышленый парень и знаешь, что все люди умирают. Я говорил с твоей соседкой о матери; она тяжело болела.

— Я знаю обо всех ее болях. Знаю о ее борьбе за жизнь. Я хотел… Я хотел построить что-нибудь для нее. Дом… Не знаю. Но я хотел сделать ее счастливой, дать ей то, чего она желает. На рынке была ткань, которую она очень хотела, окаймленная золотым шитьем; сияющая ткань, из которой можно было сшить платье для царицы, как говорила она. Я украл ее. Но она вернула ткань назад. У нее не было ничего.

Ксенофонт закачал головой.

— Ты слишком мало видишь: у нее был муж, которого она любила, и сын, о котором заботилась. Думаешь, она хотела большего? Хм, да, возможно, хотела. Но этот мир коварен, Парменион. Всё, что может ждать от него мужчина — или женщина — это лишь малую толику счастья. Как сказала твоя соседка, твоя мать была счастлива. Она ничего не знала о твоих… неурядицах… с другими юношами. Она пела, смеялась; танцевала на празднествах. Да, она мертва — и больше не споет. Но также и боли больше не почувствует. Она не состарилась, не увяла и не пережила собственного сына.