Дэвид Геммел - Македонский Лев

Удивленный собственной реакцией, он вгляделся в лицо Пармениона — впервые осознав, насколько дорог ему стал человек, которому он служил. Как странно, подумал он. Парменион был далекой от него личностью, его помыслы и грезы оставались для Мотака загадкой; они редко разговаривали о высоких материях, никогда не перешучивались друг с другом, не обсуждали свои тайные мечты. Мотак откинулся в кресле и посмотрел в открытое окно, вспоминая первый вечер, когда пришел в дом Эпаминонда, смерть Элеи вновь вонзилась горячим ножом в его сердце. Парменион сидел тогда с ним, в молчании, и он ощущал его соболезнования, чувствовал его заботу безо всяких слов.

Три года, что он прослужил у Пармениона, были счастливым временем, к его удивлению. Мысли об Элее никуда не исчезли, но острые, рваные края душевной раны сгладились, позволяя ему, по крайней мере, испытывать редкие моменты радости.

Скрип ворот прорезался сквозь его размышления, и он встал, вынимая кинжал. Если лекарь привел с собой офицеров стражи, то он сейчас увидит, как Мотак держит свое слово!

Дверь открылась, и в комнату вошел Эпаминонд. Лицо фиванца исхудало, глаза были темны, с синяками. Он медленно прошел к кровати и взглянул на спящего.

— Что, никаких улучшений? — спросил он у Мотака.

Слуга спрятал клинок. — Нет. Я заставил хирурга прекратить кровопускания; он грозился пойти к судьям.

Эпаминонд расположил свое изможденное тело на стуле. — Калепий сказал мне, что Парменион страдал от страшных болей в голове.

— Это случалось иногда, — ответил ему Мотак, — особенно после пробежек. Боль была нестерпимой, и порой он был близок к потере сознания. Но только месяц назад Парменион сказал мне, что приступы набирают силу.

Эпаминонд кивнул. — Мне пришло письмо от друга из Спарты; его зовут Ксенофонт. Он был учителем Пармениона на протяжении нескольких лет и оказался свидетелем самого первого приступа. Тогда лекарь был уверен, что в черепе Пармениона растет опухоль. Я надеюсь, что он не умрет. Мне хотелось бы его отблагодарить. Ведь я не смог бы вытерпеть новых… наказаний.

— Он не хочет умирать, — сказал Мотак.

Какое-то время Эпаминонд ничего не говорил, затем посмотрел на слугу. — Я ошибался в тебе, друг мой, — признался он.

— Сейчас это не важно. Не знаешь ли ты кого-либо, кто сумел бы помочь ему выкарабкаться?

Эпаминонд поднялся. — Есть один целитель, травник по имени Аргон. В прошлом году Гильдия Хирургов добивалась его изгнания из города; утверждали, что он — шарлатан. Но один мой друг клянется, что Аргон спас ему жизнь. И я лично знаю человека, ослепшего на правый глаз, который благодаря Аргону теперь может снова видеть. Я пришлю целителя сюда, этой же ночью.

— Я слышал об этом человеке, — сказал Мотак. — Расценки у него просто огромны. Он толстый и неповоротливый, и мучает своих слуг хуже чем рабов.

— Я и не говорил, что он будет хорошей компанией. Но давай на чистоту, Мотак. Парменион умирает: я не думаю, что он протянет еще одну ночь. Но не переживай из-за расценок; я это улажу. Я многим обязан Пармениону — все Фивы в неоплатном долгу перед ним.

Мотак усмехнулся, сухо, без юмора. — Да, я заметил, как часто наведываются Калепий и Пелопид, чтобы посмотреть, как он уходит от нас.

— Калепий выполняет последний приказ Пармениона, — поведал ему Эпаминонд. — Он отбыл в Афины, чтобы найти там поддержку против мести Спарты. А Пелопид тренирует гоплитов, пытаясь сформировать армию на случай, если Клеомброт решит напасть на нас. Оставайся здесь, с Парменионом. Я пришлю Аргона. И, Мотак… поешь чего-нибудь и отдохни немного. Если ты захвораешь, то ничем не поможешь своему господину.

— Я силен как бык. Но ты прав. Пойду посплю немного.

Было уже темно, когда Аргон пришел в маленький дом. Мотак задремал во дворе и проснулся, увидев невероятных размеров фигуру, закутанную в красный с желтым плащ, облегающий ее.

— Ну, приятель, где умирающий? — спросил Аргон голосом, который, казалось, эхом отражается из каких-то глубин в его груди.

Мотак встал. — Он в спальне наверху. Следуй за мной.

— Я должен чего-нибудь поесть для начала, — заявил Аргон. — Принеси мне немного хлеба и сыра. Я голоден. — Толстяк сел за стол во дворе. На миг Мотак остался стоять и смотреть, затем повернулся и зашагал на кухню. Он сидел и наблюдал, как Аргон уплетает широкий каравай и куски сыра и сушеного мяса, которыми можно было накормить семью из пяти человек на целый день. Еда просто-напросто исчезала на глазах, без малейшего намека на пережевывание. Наконец врач рыгнул и откинулся назад, выпутывая крошки из окладистой черной бороды. — А теперь немного вина, — промолвил он. Мотак наполнил кубок и протянул его через стол. Когда Аргон потянулся и его жирные пальцы обхватили кубок, Мотак заметил, что каждый из них украшен золотым кольцом с драгоценным камнем.

Врач выпил вино одним глотком и затем тяжело поднялся. — Вот теперь, — объявил он, — я готов.

Проследовав за Мотаком в спальню, он остановился, глядя на Пармениона при свете фонаря. Мотак стоял в дверях, наблюдая за сценой. Аргон не принес с собой ножей, и это уже было отрадно. Целитель перегнулся над кроватью и дотянулся до лба Пармениона; как только его пальцы прошлись по огненной коже, Аргон закричал и отшатнулся.

— Что с тобой такое? — спросил Мотак.

Аргон сначала не ответил, и его глаза сузились, глядя на умирающего. — Если он выживет, то изменит мир, — прошептал целитель. — Я вижу руины империи, падение народов. Лучше будет оставить его так.

— Что это такое? Говори, человек, я не могу тебя понять! — сказал Мотак, подойдя ближе к целителю.

— Так, ничего. А сейчас молчи, пока я буду его осматривать. — Несколько минут толстяк не говорил ни слова, а его руки аккуратно обследовали череп Пармениона. Затем он вышел из комнаты. Мотак последовал за ним во двор.

— У него рак, — проговорил Аргон, — в самом центре мозга.

— Как ты можешь сказать об этом, если это внутри его черепа?

— Это мой череп, — ответил Аргон, сидя за столом и вновь наполняя свой кубок. — Я проник в его голову и отыскал опухоль.

— Так он умрет? — спросил Мотак.

— Это еще не ясно — но очень вероятно. У меня есть с собой растительное лекарство, которое приостановит рост опухоли; оно изготовлено из растения сильфиум, и он должен будет отныне каждый день принимать порцию этого лекарства, на протяжении всей жизни, ибо опухоль не исчезнет. Но есть еще кое-что — и этого я обеспечить не смогу.

— Что? — спросил Мотак, когда толстяк погрузился в молчание.

— Когда ты… путешествуешь… у человека в голове — то видишь его надежды, его мечты, испытываешь его терзания. У него была любовь — женщина по имени Дерая — но ее у него отняли. Он проклинает себя за ее потерю, и он опустошен изнутри, живя только мыслями о мести. Такой род надежды может успокоить человека на какое-то время, но месть — это дитя тьмы, а во тьме нет покоя.