Николай Бахрошин - Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов

Но больше никто Киргу не перебивал. Черной жабы внутри себя все талы боялись так же сильно, как ломотного духа или красной змеи, перекусывающей изнутри спину.

— Кто видел этих черных шаманов? — продолжил он. — Кто знает, откуда они пришли и зачем? Маленький Тозья видел, но где сейчас маленький Тозья? Охотится в богатых угодьях Ягилы, вот он где! Пусть его добыча будет обильной, а огонь в его новом чуме никогда не гаснет…

Не забывая про черную, ненасытную жабу, остальные талагайцы помянули Тозью сдержанными кивками.

— Я, Кирга, скажу так, — без помех продолжал шаман. — Князь Кутря пришел к нам как смелый воин. Он рассказал нам, что у нас общий враг. Пусть так Может, князь действительно говорит правду. Я не знаю… Пусть бог Ягила рассудит нас. Пусть князь сразится с лучшим из наших воинов на топорах и веревках, как это водится по нашим обычаям, а мы посмотрим, кому Ягила подарит победу. Если наш воин одолеет его, значит, его кровь нужна нашим мертвым, чтоб им было не так обидно. Если нет, значит, Ягила хочет, чтоб закончилась между нами вражда. Но, я думаю, силач Яши справится с пришлым князем… Наши духи обрадуются чужой крови…

Шаман Кирга хитро прищурился. Его и без того узкие глазки стали совсем как щелочки. Хитрый шаман… Я так и не понял, он за то, чтобы мириться с нами или наоборот. Никто этого не понял. Потом он всегда сможет сослаться на волю богов и повернуть свои слова в любую сторону. Талагайцы потом будут галдеть, что шаман, как всегда, оказался прав. А в чем прав? Может, именно так нужно управлять людьми — гнуть по-своему, и чтоб каждый при этом думал, что гнется оно в его сторону. Очень хитрый шаман… Может, в его бородавках обитает такая хитрость?

Талы разом и одобрительно загалдели. Поляна снопа словно бы полыхнула разноголосым гомоном. Думаю, долго хранить молчание им было тяжко, несмотря на всех жаб, взятых вместе с лягушками.

Значит, все-таки поединок, подумал я. Пусть так…

Волхв Ратень чувствовал — он плывет по реке. И даже не сам плывет. Быстрое, безостановочное течение несет его, подхватив, а он лишь сучит руками и ногами, беспомощно барахтается в его струях, то выныривая на поверхность, то вновь погружаясь вглубь.

Все так… Несет… Только сама река какая-то необычная. Густая, вязкая, багряного оттенка крови. И такая же, как кровь, горячая. А необычнее всего — чем глубже затягивает его течение, тем горячее ему становится. Пучина красных вод не приносит желанной прохлады, наоборот, жжет огнем, засыпает раскаленным пеплом лицо, корчит тело свирепой судорогой. Ближе к поверхности реки еще ничего, можно вздохнуть, а там, в глубине, — только кипяток и огонь.

Он и барахтался, чтобы быть поближе к поверхности, боролся с затягивающим течением насколько хватало сил. Знал, чувствовал, стоит ему занырнуть поглубже, отдаться течению без борьбы, и все, конец, больше никогда не выскочить на поверхность…

Выныривая, пробиваясь наверх что было сил, волхв иногда слышал над собой женские голоса. Гнилостная лихорадка… Красная горячка… Синюшный огонь… Эти слова, слышал он, часто повторяли два женских голоса, старый и молодой.

Голоса, впрочем, звучали глухо, неотчетливо, словно сквозь туман доносились. Он едва понимал их. Да и не пытался ничего понять, разобрать, чьи это голоса и о чем они говорят. Наоборот, только сердился, что они сбивают его, мешают собраться с силами. И снова тонул, и опять ничего не слышал…

Потом все сразу, одним моментом, переменилось. Поток, затягивающий его в безысходную глубину, словно разжал горячие пальцы, повернул струи в другую сторону. Ратень почувствовал, чья-то крепкая, добрая рука удержала его на поверхности, не дала окончательно погрузиться в огненную глубину и там сгореть без остатка…

Чья рука? Он тогда не думал об этом. Он опять плыл. Но уже легко, вольно, приятно, расправив сведенное тело и не чувствуя его тяжести.

Так можно было плыть. Так хорошо было плыть. Так бы и плыл бесконечно, отдыхая после горячей борьбы…

Зато начались иные странности. Теперь, скользя по тонкому лезвию между жизнью и смертью и уже понимая это, он вдруг начал смотреть чужими глазами и вспоминать чужой памятью. И видел перед собой места незнакомые и людей, которых никогда не встречал. А видел он перед собой незнакомую неширокую речку Волхов под низким северным небом, крутобокие гранитные валуны и разлапистые корнями сосны вдоль берегов. И самого Симона Волхва, древнего прародителя волховства, сидящего на берегу реки, увидел ясно, отчетливо, словно стоял в двух шагах.

Симон был уже старым, седым головою и бородой, лицом строгий, обветренный до копчености, но глазами, светло-карими, с яркой прозеленью, молодой и веселый. Впрочем, сейчас в этих глазах, блестящих под белыми, взлохмаченными бровями, веселья было немного. Строгости и укоризны — куда больше.

Укоризна была понятна. Симон ничего не говорил ему ни явно, ни скрытно, просто смотрел так пронзительно, что все его мысли были слышны. Мол, что же ты, волхв Ратень, не сдержал себя, поддался гневу, не как кудесник, как обычный воин, сражаться пошел? Разве дело это? Разве этому учил тебя старый Олесь?

— Виноват, отче…

— Виноват. Это так, — на неслышимом языке подтвердил Симон Волхв. — А в чем виноват, сам-то знаешь? Тогда скажи…

— Гневу поддался, отче… Чужие жизни забрал… Нарушил волховской обычай… Так не нарочно же! Сам не пойму, как случилось… — бормотал Ратень.

— Нет, не понял еще… Тогда я скажу. Дело ведь не в том, малый, нарочно убивал ты талов или же нет! Люди всегда убивают друг друга по делу или без дела, по-другому и не бывает, — качал седой головой Симон. — Тут иное. Отняв их жизни в горячей обиде и оставив свою, ты, Ратень, нарушил себе судьбу. Тутя умер, и Сваня умер, и ты должен был умереть вместе с ними… А ты нарушил… Это уже вина для волхва! За это ты должен наказать сам себя, не дожидаясь другой, верхней расплаты, что приносят боги.

— Виноват, отче…

— Ты сам пойми… — продолжал Симон. — Будь ты воин, как прежде, и разговора не было бы: воин за кровь почет принимает. Но ведь ты, малый, сам захотел для себя другой доли, сам ее выбрал. Сам просил богов поднять тебя над другими, подарить тебе ум и глаза чародея, который больше понимает про жизнь и видит дальше. Сам! А чем больше дают тебе боги, тем строже спрашивают не только за каждое действо, но и за всякое малое хотенье, запомни это. Теперь терпеть тебе… Потому что с волка спрашивается по-волчьи, с человека — по-человечески, а с кудесника — по другим канонам, так-то…

Чувствуя себя маленьким, нашкодившим исподтишка ребенком, Ратень не спорил. Только ниже, как в детстве перед отцом, наклонял голову и прятал глаза. И духом, и телом готов был на любое, самое жестокое искупление. Только прикажи, отче…