Эмма Орци - Коварство и честь

Но они видели Рато на братском ужине, говорили с ним до того момента, когда… В таком случае с кем, во имя сатаны, они разговаривали?!

— Эй, Ланглуа, скажи нам…

И Ланглуа, ставший героем часа, поведал все, что знал, и притом в сто раз больше, чем знал. Как он пошел к матушке Тео часа в четыре дня и терпеливо ждал вместе со своим другом Рато, который часа два беспрерывно хрипел и кашлял. Как часов в шесть или около того Рато вышел, потому что находил воздух слишком спертым. Разумеется, он пошел выпить.

— Около половины восьмого, — распространялся маленький печатник, — подошла моя очередь говорить со старой ведьмой. Когда я вышел, давно пробило восемь и темно было, хоть глаз выколи. Я увидел Рато, дремлющего на скамье. Попытался заговорить с ним. Но он что-то неразборчиво мычал, только и всего. Я пошел поужинать где-нибудь на открытом воздухе. И в десять снова проходил мимо дома матушки Тео. Из дома выходили люди, громко ворча, потому что их выгоняли. Пуще всех шумел Рато, но я взял его за руку, повел на улицу, и мы расстались на улице Ланьер, где он живет. И вот я здесь! — заключил Ланглуа и торжествующе обвел взглядом скептиков.

В его повествовании не было ни одного сомнительного места, и хотя его допрашивали, и весьма строго, он ни разу не отклонился от общего течения рассказа, ни в чем себе не противореча. Позже оказалось, что в приемной матушки Тео были и другие, подтвердившие каждое его слово. Одним из них оказался шурин самого Цикаля. И что теперь?

— Дьявол все побери, кто же умыкнул аристократов?!

На улице Вильедо в луврском квартале Парижа стоит дом, каменный, пятиэтажный, с серыми ставнями на всех окнах и балконами из кованого железа, дом, неотличимый от сотен и тысяч других в каждом квартале Парижа. Днем в воротах обычно открыта маленькая дверь, позволяющая заглянуть в короткий темный проход и дальше, в комнату консьержа. Далее открывается двор, в который по всем четырем сторонам выходят закрытые ставнями окна, как слепые глаза. Неизбежные балконы кованого железа выступают по трем сторонам квадрата на всех пяти этажах. На перилах обычно висят коврики разной степени изношенности. Бельевые веревки, протянутые от ставни до ставни, обременены самыми фантастическими выставками семейного белья, лениво хлопающего на жарком ветерке, который один только и находит путь в каменный квадрат.

Слева от входа и напротив жилища консьержа имеется высокая стеклянная дверь, а за ней — вестибюль и главная лестница, откуда можно попасть в самые дорогие квартиры, те, которые выходят на улицу и, следовательно, более роскошные и более просторные, чем те, окна которых смотрят во двор. В последние можно попасть по двум задним лестницам, расположенным в дальних углах двора. Тут всегда темно как ночью и ужасно воняет. Квартиры, в которые можно попасть, поднявшись по этим лестницам, особенно те, что расположены на нижних этажах, страдают от недостатка света и воздуха, с трудом проникающих в каменный колодец и считающихся даром небесным.

Конечно, с наступлением темноты и ворота, и дверь закрыты, и если запоздалый жилец или гость хочет войти в дом, он должен позвонить в колокольчик, и консьерж дернет за шнурок, открывающий дверь. Гость или жилец обязан назвать консьержу свое имя, а также номер квартиры, в которую идет. Консьерж, со своей стороны, обязан хорошенько рассмотреть его, чтобы потом, если возникнет какая-то неприятность, опознать в полиции.

В ту апрельскую ночь, около полуночи, в дверь позвонили. Консьерж, гражданин Леблан, успевший сладко заснуть, машинально дернул за шнур. Вошел молодой человек без шляпы, в порванной куртке и грязных панталонах, пробежал мимо консьержа, назвав только одно имя, причем вполне отчетливо:

— Гражданка Кабаррюс.

Консьерж повернулся и что-то пробормотал в полусне. Его обязанностью было последовать за гостем, который забыл назвать свое имя. Но начать с того, что достойный консьерж очень устал и, кроме того, названное имя требовало особого отношения.

Гражданка Кабаррюс была молодой и всеми любимой особой. Даже в это тревожное время молодость и красота требовали определенных привилегий, с которыми не мог не считаться любой патриотически настроенный консьерж. Более того, к гражданке Кабаррюс гости являлись в любое время дня и даже поздно ночью, причем такие, с которыми спорить не стоило. Гражданин Тальен, популярный делегат Конвента, был, как всем известно, ее пылким обожателем. Говорили, что с той минуты, как он встретил в Бордо прекрасную испанку и она сумела смягчить его кровожадность, все его мысли были о том, чтобы завоевать ее милость.

Но он был не единственным, кто посещал унылую, неуютную квартирку на улице Вильедо, чтобы поклоняться королеве красоты. Гражданин Леблан не раз видел великого представителя народа, проходившего мимо его каморки в жилище прекрасной Терезы. И если очередной собеседник консьержа очень хотел знать подробности, тот намекал, что величайший в сегодняшней Франции человек был частым посетителем этого дома.

Но очевидно, благоразумнее всего было не совать нос в чужие дела и держать при себе то, что могло бы сконфузить высокопоставленных особ. А гражданин Леблан, беспокойно ворочавшийся сейчас на узкой кровати, видел во сне прелестную Кабаррюс и страстно мечтал оказаться на месте тех избранных, которым позволялось за ней ухаживать.

Итак, поздний гость спокойно пересек двор и без помех поднялся по черной лестнице, но даже это ободряющее обстоятельство не придало ему энергии. Он шел бесшумной, скользящей походкой, что уже вошло в привычку, и время от времени оглядывался, прислушиваясь, широко раскрыв глаза, с тревожно колотящимся сердцем. Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота, руки тряслись… Держась за стены, он устало поднимался на третий этаж. Но, споткнувшись о ступеньку, растянулся на площадке и едва не ударился головой о дверь, на которой была выведена цифра 22.

На какой-то момент показалось, что он опять лишится сознания. Ужас и облегчение, противореча друг другу, творили хаос в его замутненном мозгу. У него не хватало сил, чтобы встать и позвонить. Оставалось слабо стучать в дверь потной ладонью.

Но вскоре дверь открылась, и несчастный буквально вполз в прихожую, к ногам высокого привидения в белом, держащего над головой маленькую настольную лампу. Призрак издал тихий вскрик, совершенно человеческий и, несомненно, женский, поставил лампу на маленькую консоль и, поспешно отступив дальше в прихожую, потащил за собой полуживого молодого человека, с силой отчаяния цеплявшегося за его белое одеяние.

— Я пропал, Тереза! — жалобно простонал он. — Спрячьте меня, ради Бога… хотя бы на ночь!