Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

«И теперь это осталось!» — сказали друг другу мать и дочь взглядами.

— Потом, когда я выздоровел, — сказал ла Раме, — я не принадлежал себе. Я должен был думать о великодушной особе, дарившей меня своим покровительством.

— А! вам кто-то покровительствовал, — сказала Мария Туше.

— Неужели вы думали, что я вышел из воды один, с разрубленной головой, — грубо возразил ла Раме. — Конечно, мне покровительствовали действительным и великим образом.

— Все, что вы говорите, — перебила Мария Туше, — возбуждает в нас глубокое участие. Вы знаете, какую дружбу имеем мы к вам.

— Знаю, — сказал ла Раме со странной улыбкой, которая смутила Анриэтту и ее мать, — поэтому я провел в молчании и уединении только строго необходимое время; как только мне позволено было воротиться в Париж, я вернулся.

— Вы воротились сегодня?

— Я был уже здесь несколько раз секретно. О, вы этого не подозревали, а я уже за вами наблюдал!

— Как! — возразила Мария Туше с чувством оскорбленной гордости. — Вы наблюдали?

— Как же! Не естественно ли заниматься людьми, которых любишь, друзьями, о которых сожалеешь?

— Вы ничем не рисковали, если бы показались, месье ла Раме, — сказала мать, закусив губы. — Вы не допустили бы нас считать живого мертвым, а за любезную озабоченность, которую вы имели о нас, мы были бы вам признательны.

— Я не мог, — сухо сказал ла Раме, — и не должен был показываться.

— Ваш покровитель, может быть, скрывается?

— Почти, или, по крайней мере, не скрываясь можно желать остаться в стороне. Вы это знаете, герцогиня не в большой милости при новом дворе.

— Какая герцогиня? — спросила Мария Туше, которая знала хорошо, но хотела показать неведение.

— Герцогиня Монпансье, — отвечал ла Раме с некоторой выразительностью, — моя покровительница.

— У вас знаменитое покровительство, месье де ла Раме.

— Не правда ли? — знаменитое и преданное; я жду от него больших выгод во всех отношениях.

Ударение, сделанное на последних словах, заставило задуматься обеих женщин. Они мысленно отыскивали смысл; ла Раме наслаждался их беспокойством. Разговор прекратился.

— Вам остается сообщить нам, — мужественно продолжала Мария Туше, — или почему вы так долго о нас забывали, или для чего вы вспомнили о нас сегодня?

— А! Вот мы касаемся вопроса, жгучего вопроса, — сказал ла Раме с цинической самоуверенностью.

— Объяснитесь, милостивый государь, потому что я, право, не понимаю ни вашего обращения, ни вашего языка; я знала вас как сдержанного, очень вежливого, скорее послушного, чем свободного с нами.

Она сделала намек на подчиненность, в которой ла Раме жил относительно Антрагов; он принимал это положение, несмотря на свое участие в фамильных секретах.

— Правда, — отвечал он, — что я всегда был скромен и покорен. Тогда я надеялся, я чувствовал мою молодость, я имел терпение и робость. Я говорил себе: придет моя очередь.

Он окончил фразу зловещим хохотом. Анриэтта вздрогнула.

— Если вы признаетесь, что вы уже с нами не таковы, как были прежде, — продолжала мать, — вы, стало быть, обвиняете нас, что мы изменились к вам. Отвечайте на мой вопрос одним словом: зачем воротились вы теперь, а не четыре месяца тому назад.

— Потому что теперь минута благоприятна для моих намерений. Но я уже вам сказал, что я воротился не сегодня.

Говоря таким образом, он устремлял на Анриэтту свой невыносимый взгляд. Пораженная, подавленная, она приняла отчаянное решение.

— Поймите, матушка, — закричала она, сжимая руку Марии Туше, — он хочет сказать, что это он послал графу д’Антрагу вчерашнее письмо.

— Действительно я, — отвечал он равнодушно.

Можно себе представить, какую позу приняли эти обе женщины, услышав объявление войны.

— А! это вы, — прошептала Мария Туше, вся побледнев, — это вы решаетесь на подобную засаду.

— И приходите признаваться в этом здесь, — сказала Анриэтта.

— И подписываете — друг, самое оскорбительное обвинение для чести женщины.

— Никогда искренний друг не оказывал большей услуги.

— Это письмо сплетение лжи и оскорблений.

— Это письмо наполнено истинами, которые я смягчил.

— Месье де ла Раме!..

— Правда ли, что вы были вчера у Замета?

Обе женщины хотели раскричаться.

— Я знал ваше намерение отправиться в улицу Ледигьер, — продолжал ла Раме, — я видел, как вы вошли к Замету. А! Кажется, на это будет трудно дать ответ.

— Если я была у Замета, мой отец и мать знают причину.

— И мы ее одобрили, — сказала Мария Туше со своим царственным достоинством.

— Как это примерно! Вы знаете, что мадемуазель д’Антраг отправилась ухаживать за королем. Вы знаете привычки этой седой бороды, которую преждевременная старость не охладила к греху; вы знаете, что молодая девушка, с которой король говорит два раза кряду, развращена и погибла; вы знаете все это — но ведь это невероятно! Если б вы это знали, вы не одобрили бы.

— Клевета, оскорбление! — вскричала Анриэтта.

— Оскорбление против его величества! — вскричала Мария Туше.

— Полно, полно, к чему такие громкие слова! — глухо перебил ла Раме. — Они делают более шума, но тем не менее пусты. Притом ваше уверение слишком положительно; вы так энергически заклеймили эту спекуляцию, что я должен отказаться от моего письма и от моих слов. Я ошибся, вы самая почтеннейшая мать, а ваша дочь самая добродетельнейшая девица при дворе.

Мария Туше не поняла или притворилась, будто не понимает горечь, скрывавшуюся под этими словами. Как бы то ни было, она отвечала:

— Не стоило труда поднимать подобный ураган, для того чтобы кончить плачевными вздохами. Мы умеем презирать нападения так же, как и обходиться без оправданий. Я радуюсь, что вы не встретили здесь графа д’Антрага или моего сына, графа Овернского, потому что они не так терпеливо, как мы, вынесли бы сцену, которую вы устроили нам. Возвратитесь к вашей покровительнице; она, может быть, научит вас уважению, которое должно оказывать женщинам. Забудьте нас, потому что вы счастливы. Это будет поступок честного человека и благоразумного ума. Прощайте, месье де ла Раме.

Вместо того чтобы повиноваться этим словам, ла Раме сделал два шага вперед.

— То, что вы мне объявили, заставит меня вечно остаться с вами. С тех пор, как я уверился в честности вашего семейства, в невинности этой молодой особы, ничто не сопротивляется более предложению, которое я приехал сделать.

— Что такое? — прошептали обе женщины.

— Милостивые государыни, — продолжал ла Раме с мрачной церемонностью, — я страстно люблю мадемуазель Анриэтту де Бальзак д’Антраг, вашу старшую дочь, и имею честь просить у вас ее руки.

Удар грома, разразившийся над головой Анриэтты, испугал бы ее менее этих слов; она бросилась в объятия матери, как в священное убежище. Мария Туше дрожала от бешенства и испуга. Ни та, ни другая не отвечали.