Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

С этих пор не было более надежды, не было более средств. Герцогиня хранила угрюмое и свирепое молчание. Она пристально смотрела в зеркало, стоявшее в ногах ее кровати, с зловещим выражением ужаса, на капли крови, которые, всегда вытираемые, появлялись снова на ее щеках, висках и руках.

При каждой вспышке гнева, при каждом сильном волнении пот увеличивался, и красная скатерть разливалась по лицу и по телу преступницы, так жестоко наказанной. Доктора удалились с ужасом, даже слуги боялись прикоснуться к проклятой небом больной. Послали за священниками, которые при виде этого кровавого трупа лишались чувств от испуга или бежали от ужаса.

В ночь, последнюю ночь страдания, герцогиня хрипела на своей облитой кровью постели; она звала на помощь и никто к ней не приближался. Вдруг она приметила монаха высокого роста, который медленно шел в соседней комнате и перед которым низко кланялись слуги, от страха стоявшие в стороне. Этот монах дошел до постели умирающей и молча смотрел на страшное зрелище этой кончины.

Увидев его с опущенным капюшоном, герцогиня поблагодарила его взглядом, потому что она не смела пошевелить руками, боясь почувствовать влажную теплоту крови.

— Я хочу разрешения моих грехов, — сказала она мрачным голосом, еще запечатленным надменной властью, которая управляла каждым движением ее жизни.

— Для того чтобы получить разрешение, — сказал монах, — вам надо исповедаться.

— Я грешна, — сказала герцогиня шепотом, — в скупости, честолюбии, гордости.

— А еще? — сказал монах.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Если я могу упрекнуть себя в других грехах, мое тело страдает, моя память слабеет… голос мой замирает, не требуйте слишком многого в подобную минуту. Наказание, кажется, превосходит проступки…

— Вы не говорите о преступлениях? — спросил монах.

— О преступлениях? — прошептала она в остолбенении.

— Да, о преступлениях! — повторил исповедник громким голосом. — У вас недостает сил, я этому верю, но я могу вам помочь. Вы признались в честолюбии и гордости. Но в разврате… этом отвратительном преступлении, которое испортило вашу молодость и даже ваш зрелый возраст, этом смертельном грехе, которым вы пользовались как знаменем, чтобы набирать себе легион убийц!

— Монах! — закричала герцогиня, приподнимаясь одной рукой на постели.

— Сознавайтесь! — торжественно сказал монах. — Если вы желаете отпущения грехов.

Пораженная ужасом, герцогиня вместо ответа старалась рассмотреть под капюшоном черты человека, который осмеливался говорить таким образом.

— Перейдем к убийству, — продолжал неумолимый исповедник. — Сосчитаем: Генрих Третий убитый, Генрих Четвертый — пораженный два раза, Сальсед, колесованный на эшафоте, ла Раме, умерший на виселице, тысячи солдат, павших на поле битвы, а жертвы, испускавшие дух в тюрьме, а дети, скончавшиеся от голода со своими матерями, а целые семьи, которые во время осады Парижа грызли трупы, чтобы поддержать свое жалкое существование, между тем как вы пили в вашем дворце за похищение французского престола! Сознавайтесь, герцогиня, сознавайтесь, если не хотите явиться перед судилищем Господа с этой ужасной свитой жертв, проклинающих вас.

Герцогиня видела, как все присутствовавшие жадно подошли к дверям и поджидали ее ответа на этот страшный допрос.

— Кто вы? — прошептала она.

Монах медленно опустил свой капюшон и умирающая, узнав его, вскрикнула и сложила руки.

— Брат Робер! — сказала она. — О, я понимаю, кем я была побеждена! Сжальтесь!

— Признавайтесь же в ваших преступлениях!

— Сжальтесь!

— Говорите только «да» каждый раз, как я буду обвинять; этого будет достаточно и для людей, и для Бога. Разврат и ваши гнусные расчеты?..

— Да, — отвечала герцогиня задыхающимся голосом.

— Умиравшие с голода парижане, убитые солдаты, задушенные пленные?

— Да.

— Сальсед и ла Раме, взведенные вами на эшафот?

— Да, — прошептала герцогиня после молчания, прерываемого конвульсиями.

— Генрих Четвертый, столько раз поражаемый?.. А!.. вы колеблетесь; берегитесь, единственная ложь помрачит заслугу двадцати признаний. Признавайтесь!

— Да, — прошептала она так тихо, что монах с трудом мог расслышать.

— А Генрих Третий, ваш король, ваш бывший друг, убитый вашим любовником Жаком Клеманом?

— Никогда! Никогда! — закричала она, ломая себе руки, откуда кровь выступала крупными каплями.

— Вы отпираетесь?

— Отпираюсь.

— Осмельтесь же отпереться перед Богом, перед которым вы явитесь через несколько минут и гнев которого вы должны уже слышать!

— Сжальтесь!.. Признаюсь, признаюсь, — сказала герцогиня, спрятавшись, бледная и трепещущая, под изголовье.

— Когда так, — продолжал монах торжественным тоном, — я разрешаю вас именем Бога на этой земле и прошу Его разрешить вас на небе. Умирайте с миром!

Он протянул руки к постели; глаза умирающей бросали еще зловещее пламя, пламя гнева, может быть… А может быть, и вечных мук.

Мало-помалу это пламя погасло, голова наклонилась, руки натянулись как бы для последней угрозы, но дыхание Господа разрушило этот жалкий труп. Герцогиня Монпансье глухо вскрикнула и скончалась.

— Теперь, — прошептал монах, — Генриху Четвертому нечего бояться других врагов, кроме себя самого. Моя обязанность кончена. Теперь моя очередь думать о Боге. — Закрыв себе голову, он немедленно прошел по зале среди присутствующих, стоявших на коленях.

Время шло. Неделя, которую назначила себе Элеонора, чтобы узнать тайну Эсперанса, прошла; потом прошло еще несколько недель, а итальянка не добилась желанных доказательств.

Эсперанс, знавший планы Анриэтты и угадывавший любопытство Элеоноры, остерегался; притом он думал, что, при всей ловкости и искусстве лучших шпионов, что же могли открыть обе эти женщины?

В самом деле, когда он бывал у короля, или с Крильоном, или один, что могло быть естественнее? Разве другие не бывали там так же, как и он? Когда он охотился в королевском лесу, или один, или с королем, разве это могло назваться призраком? Допустив даже, что Габриэль приезжала на охоту, разве с Габриэль не были другие дамы, и кто мог льстить себя мыслью, что уловил когда-нибудь пожатие руки или поцелуй, или подозрительное слово? Эсперанс жил счастливо и спокойно.

Притом его враги или шпионы не подавали признаков жизни. Иногда, это правда, в первые дни любопытства Элеоноры, Эсперансу представлялся позади него, издали, когда он ездил куда-нибудь, силуэт ленивого Кончино, галопирующего верхом на лошади; но Кончино как будто отказался от упражнения, которое не приносило ничего, а стоило дорого. Замученные лошади, боль в пояснице, время от времени падение на неудобной дороге — вот какова была его прибыль, потому что Эсперанс, на отличной лошади, неустрашимый, неутомимый всадник, забавлялся, заставляя своего шпиона скакать сломя голову, перепрыгивать через рвы и переплывать реки. Кончино должен был от этого отказаться.