Иван Шухов - Ненависть

Вторую неделю без почты, без писем, без теплого слова,— одна, одна и одна. Милая, прелестная моя Любушка! Где же она, новая жизнь, о которой с таким пафосом ты говорила мне в голодном и холодном нашем общежитии техникума на Пушкинской? Увидела ли ты ее перед трагической смертью? Боже мой, у кого мне учиться понимать все, что происходит сейчас вокруг меня и со мной?

Роман — грубоватый, неотесанный, полуграмотный человек. Он не понимает даже простых человеческих чувств. Ага, он батраков держал, он барыши считал за нашей спиной, значит — кулак, значит — непримиримый классовый враг! Об этом, по мнению Романа, надо кричать везде и всюду: на улице, в Совете, в кооперации. Такова его логика. Но не слишком ли это все упрощенно, схематично, мой друг? Не слишком ли, милый? Жалкого, обездоленного старика Окатова он тоже называет классовым врагом. И в этом я, пожалуй, со сверхбдительным председателем «Интернационала» никак не могу согласиться!

Вторник, 18 апреляСторожиха мои Кланька — самая безобидная женщина в мире, не в пример Роману. Она батрачила, гнула всю жизнь спину по поденщинам, но в бывших хозяевах

врагов не видит. Вчера она мне говорит: «Я, Линушка, ни на кого не в обиде. Робила — платили, а где и обижали, так бог с ними — у меня от этого не убудет, а с них за это бог спросит». Конечно, подобное непротивление в наше время звучит уже невежеством. Но и упрямство, с помощью которого думает бороться с ненавистными и якобы классово чуждыми ему по природе людьми Роман, на мой взгляд, не менее невежественно, грубо и эгоистично.

Вечер. Роскошный закат в окне. Тревожные крики галок. Далекая безмолвная степь за озером. Кланька, воротясь с полевого стана, наводит в своей конуре порядок, подметает пол и поет густым басом:

Эх, барии, барин, добрый барин, Уж вот как с год ее люблю, А нехристь староста-татарин Меня бранит, а я терплю.

Я слушаю Кланьку, смотрю на порозовевшую от заката степь, и мне хочется написать кому-нибудь нежное, сентиментальное письмо.

Четверг, 20 апреля Ночь. Девки поют:

Напишу я милому: Приезжай, соскучилась.

Иннокентий! Хотелось бы придумать для него более теплое, ласковое имя… Какое же — Кеша, что ли? Тьфу, как это скверно звучит — Кеша! Впрочем, дело, наверно, не в имени… В общем, сейчас был он. Только что вернулся из района. Веселый и, как всегда, необыкновенно самоуверенный. Воду пьет скупыми благородными глотками. Говорит — каждое слово вприкуску! В нем что-то есть такое, что порою смешит меня. Но в то же самое время меня что-то в нем и волнует. А что — не пойму… В райцентре очень хорошо отнеслись к его инициативе. Парод на хуторе ему верит. Я смотрела на него, слушала и думала, что это, должно быть, идеально счастливый человек, с повышенными потребностями, с задатками культуры и большой жаждой к новому. Он не упрощает все и не сводит к голой классовой вражде, как это любит делать Роман. Я поняла, что Романа он считает наивным, неумным парнем. Не больше. Наивным. Неумным. И только. Но — не врагом!

Среда, 26 апреля

С утра лупит нудный холодный дождь. Ребят сегодня у меня было немного. Занималась я с ними вяло. Не думалось. Не читалось. Все валится из рук. Что же в конце концов со мной происходит?..

Сейчас, отпустив ребятишек, сижу сложа руки и жду его. Он обещал зайти вечером. Сейчас еще нет пяти. Кстати, о часах. Сторожиха заводит их с невероятной бранью, с грохотом по десять раз в день. Но они все же безнадежно врут и через каждые полчаса останавливаются. При чем тут часы? Зачем я пишу об этом? Сама ничего не пойму, ничего не знаю… Пятый день я не занимаюсь канцелярскими делами «Интернационала». Да и желания нет заниматься. Даже и на папку с замысловатой и грубоватой росписью Романа на обложке смотреть не хочется. Забросила ее в шкаф: лучше, глаза не мозолит. Васенка, шестилетняя Кланькина дочка, откуда-то притащила потрепанную книжку со странным названием — «Четыреста правил молчаливого мудреца Хео Тзы». Перевод с китайского.

…Дописываю ночью. Заходил И. Он очень спешил. На рассвете состоится организованный выход в поле «Сотрудника революции». Я показала ему странную книжку молчаливого мудреца. Он повертел ее в руках и сквозь зубы сказал со вздохом: «Это что-то похожее на моего папашу…» Прощаясь, он по-мужски сильно и в то же время нежно пожал мне руку. Честно скажу, что, заглянув ему в глаза, я подумала: «Все равно, с тобой, так с тобой. Я и на это готова…»

Но опять обманчив вечер, Снова ветер неудач На руках несет навстречу Одинокий детский плач.

Откуда эти стихи? Не знаю».

Роман шел по дороге, наслаждаясь ночной тишиной, покоем и одиночеством. Он шел, далеко выбрасывая вперед себя посошок, точно стараясь укоротить этим лежащие впереди версты. Погруженный в раздумье, он даже не заметил, как приблизился к потонувшему во мгле хутору. Было уже поздно. Но в другом конце хутора очень хорошо пели девки:

Бережком гуляет Матросик молодой. Сам он некрасивый, Да богат собой!

«Хорошо поют девки!» — подумал Роман и вдруг ощутил такой прилив нежности к Линке, что на секунду замедлил шаг и прикрыл глаза от волнения. Увидев неяркий, дремотно мерцавший вдали огонек, он понял, что огонек этот светился в школе. Значит, там, за этим окном, не спала она, поджидая его. Может быть, она сидит за столом в светленькой батистовой кофточке и напевает любимую песню о гусях, прилетевших из далекого края и помутивших воду в озере… Может быть, она думает о нем, о Романе, столь же тепло и нежно, как думает он сию минуту о ней. И Роман, охваченный волнением, направился к школе. Он уже не шел, а почти бежал. Но вот, достигнув школьного крылечка, он остановился, чтобы перевести дух и немного унять волнение. Сердце по-мальчишески буйно билось. Странный звон стоял у него в ушах и в голове, точно шумели золотые шмели легкого опьянения. Наконец с трудом овладев собой и весь подобравшись, он на цыпочках подошел к окну и негромко постучал в раму. Но никто не ответил на его стук. И тотчас же от только что пережитого им необъяснимого волнении не осталось и следа. Немного помедлив, Роман уже более громко и требовательно постучал в окно. -Ну, что тебе надо? — прозвучал из-за окошка грубоватый заспанный голос Кланьки.

-Это ты, Клаша? А я к Линке. Разбуди ее, пожалуйста, поскорее,— сказал Роман.

— Жок, нету Линки,— ответила Кланька, любившая к месту и не к месту щегольнуть казахским словом.

— Как нет? — тревожно спросил Роман.

— А очень просто — нету.

— Куда же она могла деться?

— Ну, я об этом ее не спрашиваю. И она мне не сказывалась,— не совсем ласково ответила Кланька.

Интересно! Очень даже интересно,— бормотал Роман. Ведь она знала, что у нас сегодня бюро.

-Ну, уж это не моего ума дело — знала она там или не знала… Да что ты пристал ко мне, как банный лист, ей-богу? Я-то тут при чем?