Александр Дюма - Цезарь

Что позволило господину Шампаньи сказать в его замечательном труде о римском мире, что Юлий Цезарь был гораздо более совершенен, чем Иисус Христос, который был наделен лишь всеми добродетелями, тогда как Юлий Цезарь был наделен не только всеми добродетелями, но и всеми пороками. [42]

А теперь, пусть Цезарь отправляется в Галлию; пусть он укладывает свои палатки, огромные, как дворцы, и нагружает носилки, похожие на готовые спальни; пусть он забирает с собой свои ковры из пурпура, свои инкрустированные полы. Будьте покойны, когда понадобится, он будет шагать во главе своих легионов, пешком, с непокрытой головой, под палящим солнцем, под проливным дождем. Он будет проезжать по тридцать лье в день верхом или в повозке. Если река преградит ему путь, он пересечет ее вплавь или на надутых мехах; если на его дороге ляжет альпийский снег, он будет раздвигать его перед собой своим щитом, пока его солдаты будут рыхлить его копьями, кирками и даже мечами. Никогда он не поведет свою армию по дороге, которую не разведает сам. Когда он войдет со своими легионами в Англию, потому что услышит, будто у берегов Британии ловят жемчуг прекраснее, чем в индийских морях, он сам испытает все пути и сам осмотрит все порты, которые могли бы стать надежным убежищем его флоту. Однажды он узнает, что его армия, которую он оставил, чтобы последовать за своей удачей, осаждена в своем лагере; тогда он переоденется галлом и пройдет сквозь стан врага. В другой раз, когда ожидаемая им помощь все не будет идти, он в одиночку бросится к лодке и отправится на ее поиски. Ни одно знамение не остановит его марша; ни один авгур не заставит его изменить свои замыслы. Жертва вырвется из рук во время жертвоприношения, он все равно выступит против Сципиона и Юбы. Ступив на землю Африки, он упадет, сходя с корабля, и воскликнет: «Наконец ты в моих руках, Африка!» Никогда у него не будет предубеждения, случай будет определять его действия. Его гений сам изобретет план, которому он последует. Он будет вступать в бой, не имея заранее такого намерения. Он будет атаковать сразу после перехода; ни плохая, ни хорошая погода не напугают его; он только постарается, чтобы дождь или снег били противнику в лицо. Он никогда не погонится за врагом, не завладев его лагерем. Если враг хоть раз покажет ему спину, он уже не даст ему оправиться от страха. В опасную минуту он отошлет всех лошадей, даже свою, чтобы заставить своих солдат победить, отняв у них возможность бежать. Когда его войска дрогнут, он в одиночку соберет их, он остановит бегущих собственными руками, заставляя их, объятых ужасом, повернуться лицом к врагу. Один знаменосец, которого он так остановит, упрет в него острие своего копья, и он оттолкнет это острие грудью. Другой оставит у него в руках свое знамя, и с этим знаменем он пойдет на врага. После битвы при Фарсале, когда он со своими передовыми войсками будет пересекать Геллеспонт на небольшом грузовом судне, ему встретится Луций Кассий с десятью галерами, и он возьмет этого Луция Кассия с его десятью галерами в плен. Наконец, при нападении на одно судно в Александрии ему придется броситься в море и проплыть расстояние в двести шагов, то есть до ближайшего корабля, подняв над водой левую руку, чтобы не замочить бумаги, которые он нес, и держа зубами свой боевой плащ, чтобы не оставлять врагу трофея.

Итак, он уходит, уходит, чтобы затеряться в том варварском и воинственном хаосе, который зовется Галлией, и который так подходит его гению.

Посмотрим же, пока он отсутствует, что станется с Цицероном, изгнанным из Италии, с Помпеем, утратившим былую популярность, и с Клодием, мимолетным царем римской черни.

Мы уже видели, как ушел Цицерон.

Множество знамений – вы знаете, какое влияние оказывали знамения на римлян, и как во всем они видели знамения, – множество знамений указывали, что его изгнание не будет долгим.

Когда он отплыл из Брундизия в Диррахий, ветер, вначале попутный, вдруг поменялся и отбросил его к тому месту, откуда он начал свой путь. – Первое знамение.

Он снова вышел в море; на этот раз ветер привел его, куда следовало; но в тот миг, когда он ступил на берег, земля дрогнула, и море отступило перед ним. – Второе знамение.

И, тем не менее, он впал в глубокое уныние. Он, который непрестанно повторял, когда его называли оратором: «Зовите меня философом», он стал печален, как поэт, меланхоличен, как Овидий в изгнании у фракийцев.

«Он проводил почти все время, – пишет Плутарх, – в глубокой скорби, почти в отчаянии, и не отрывал взора от Италии, как отверженный любовник.

Меланхолия, эта современная муза, которую уже предчувствовал Вергилий, – столь редкая вещь у древних, что мы не можем удержаться от желания перевести одно письмо Цицерона к его брату. Оно показывает великого оратора с такой стороны, с какой он совсем нам не известен.

Это письмо, подписанное Цицероном, могло бы быть подписано Андре Шенье или Ламартином. Оно отправлено из Фессалоники, 13 июня 696 года от основания Рима.

«Брат мой! брат мой! брат мой! как же это! из-за того, что я послал к вам рабов без письма, вы думаете, что я сержусь на вас; вы говорите, что я не хочу вас видеть. Мне ли сердиться на вас, брат мой? возможно ли это, скажите? В самом деле, быть может, это вы ввергли меня в такое несчастье! быть может, это ваши враги погубили меня! быть может, это ваша воля стала причиной моего изгнания! Но разве это не я стал причиной вашего разорения; разве это не мое прославленное консульство, за которым последовала такая награда! Оно отняло у меня вас, моих детей, мое отечество, мое достояние; а у вас – о, я бы не жаловался, если бы оно не отняло у вас ничего другого, кроме меня. Все, что мне досталось почетного и доброго, мне досталось от вас; скажите, что я дал вам взамен? Траур моих горестей, огорчения для вас самих, боль, скорбь, одиночество; и я не хочу больше вас видеть!.. О! я сам не хотел бы показываться вам на глаза; потому что если бы вы снова увидели меня, увы! это был бы уже не тот, кого вы прежде знали, и кто, плача, покидал вас, плачущего; от того брата, Квинт, ничего уже не осталось, ничего, кроме его тени; кроме холодного мертвеца, который еще дышит. Разве я не мертвец на самом деле? разве вы сами не видели моей смерти? разве вы не пережили не только меня самого, но и мое достоинство? О! призываю всех богов в свидетели, я был уже на пути к могиле, и только один голос удержал меня. Мне говорили, и я со всех сторон слышал это, что часть вашей жизни оставалась во мне. Я остался жить!

«Вот где я согрешил! вот в чем мое преступление. Если бы я умер тогда, как я намеревался, вам было бы легче защитить мою память. Но я допустил, чтобы вы лишились меня при моей жизни; чтобы при моей жизни вы вынуждены были обращаться за помощью к другим; чтобы умолк мой голос, который так часто поддерживал чужих мне людей, и которого вам недостает в ваших собственных бедах. О брат мой, если мои рабы придут к вам без писем, не говорите: «Гнев тому причиной», нет; скажите: «Это из-за подавленности и изнеможения, которые таятся на дне моря слез и боли». Даже это письмо, которое я пишу, сколькими слезами я смочил его, и я уверен, что и вы, читая, не сможете не заплакать над ним. И разве я могу не думать о вас, а думая, не заливаться слезами? Разве, когда я тоскую по своему брату, я тоскую лишь по нему? Нет, я тоскую по нежности друга, по почтительности сына, по мудрости отца. Разве мы испытывали когда-либо счастье, я без вас, а вы без меня? Увы! и когда я плачу по вас, разве я не плачу по моей дочери Туллии? Какая скромность! какой ум! какая почтительность! Дочь моя, мои черты, мой голос, моя душа; а мой сын, мой мальчик, столь любезный и милый моему сердцу! мой сын, которого у меня хватило смелости, хватило варварства оторвать от своей груди. Бедное дитя! Он более проницателен, чем я бы желал, и уже понимал, несчастный, что происходит.