Александр Дюма - Цезарь

Ими были Аппий Клодий, его младший брат Марк Антоний и Валерий Непот.

Они говорили в течение двух часов, которые были им отпущены законом. – Римские трибуналы ввели эту мудрую меру предосторожности, которую не признают наши суды: ограничивать время, в течение которого адвокаты могут говорить.

Милон позаботился о том, чтобы доставить Цицерона в своих носилках. Мы уже говорили, что Цицерон был не очень смелым человеком. Накануне толпа осыпала его оскорблениями; его назвали грабителем и убийцей; дошло до того, что ему крикнули, будто он сам посоветовал совершить это убийство.

– Me latronem et sicarium abjecti homines et perditi describerunt , сказал он в своей речи в защиту Милона.

Одним словом, предосторожность Милона оказалась полезной, пока они пробирались по улицам; но когда они прибыли на Форум, и когда Цицерон увидел солдат Помпея, окружавших его, и самого Помпея в кругу избранной гвардии и с правительственным жезлом в руках, и его ликторов, стоявших рядом с ним на ступенях храма Сатурна, Цицерон начал волноваться.

После выступления обвинителей настал его черед говорить. Цицерон поднялся, провел рукой по лбу, тяжело вздохнул, обвел печальным и умоляющим взглядом судей и толпу, опустил глаза на свои руки, стиснул пальцы и, как бы захваченный обуревавшими его чувствами, начал дрожащим голосом свою речь.

Но при первых же словах клодианцы прервали его злобными выкриками и бранью.

Тогда Помпей, который поклялся до конца сохранять беспристрастность, приказал прогнать возмутителей спокойствия с Форума ударами меча плашмя; а поскольку эта операция проходила не без борьбы и оскорблений, несколько человек было ранено, а двое убито; это отчасти восстановило спокойствие.

Цицерон возобновил свою речь. Но удар уже был нанесен; несмотря на рукоплескания друзей и родни Милона, несмотря на возгласы: «хорошо! очень хорошо! превосходно! великолепно!», которые достигали его ушей, он оставался слабым, растерянным, окоченевшим – недостойным себя, наконец.

После Цицерона вышли восхвалители . Восхвалителями были родственники, друзья, покровители и даже клиенты обвиняемого; каждый из них по очереди произносил какую-нибудь хвалебную речь, превознося в ней его славные качества и свидетельствуя о его благородстве, отваге и порядочности.

Адвокату отводилось два часа, восхвалителям – один час; итого три часа.

Как только последний восхвалитель произнес принятую формулу: Dixi ; как только глашатай громко повторил: Dixerunt , приступили к отводу судей.

Обычно отвод производился до начала защитительных речей и выступлений свидетелей; но закон Помпея, в соответствии с которым заседал этот трибунал, предписывал произвести отвод после того, как были произнесены все речи и выслушаны все свидетели.

Это было выгодно и для обвиняемого, и для обвинителя: они знали своих судей, и могли понять их настроение по выражению их лиц во время прений. Обвиняемый и обвинитель дали отвод каждый по пяти сенаторам, пяти всадникам и пяти трибунам от Казначейства, всего тридцати судьям; таким образом, общее число судей уменьшилось до пятидесяти одного. Процедура отвода, разумеется, не обошлась без криков и воплей.

Затем членам трибунала раздали маленькие таблички шириной в четыре пальца, покрытые воском, чтобы каждый из судей мог написать на них свое решение.

Те, кто считали, что подсудимого следует оправдать, ставили букву А, absolvo ; те, кто считали, что следует вынести обвинительный приговор, ставили букву С, condemno ; те, кто хотели остаться нейтральными, ставили N или L, non liquet: дело не ясно.

Слова дело не ясно означали, что ни вина, ни невиновность подсудимого не кажутся достаточно очевидными, чтобы судья мог решительно высказаться за или против.

Судьи бросали свои таблички в урну, приподнимая край тоги, чтобы обнажить руку, и держа табличку в ладони надписью внутрь.

Только один судья проголосовал, держа табличку надписью к зрителям, и произнеся вслух:

– Absolvo.

Это был Катон.

Во время голосования друзья и восхвалители Милона заполонили амфитеатр, где сидели судьи, припадая к их ногам и целуя колени в тот момент, когда они писали свое решение.

Внезапно хлынул сильный ливень; тогда некоторые в знак глубочайшего смирения стали зачерпывать с земли грязь и пачкать ею лицо, что чрезвычайно растрогало судей.

Это сказал не я; это сказал Валерий Максим.

Os suum cæno replevit, quod conspectum totam questionem a severitate ad clementiam et mansuetudinem transtulit.

Потом подсчитали голоса. Было подано тринадцать голосов за оправдание обвиняемого и тридцать восемь за обвинительный приговор.

Тогда квезитор Домиций поднялся и с видом скорбным и торжественным разорвал на себе тогу в знак траура; и затем произнес в полнейшей тишине:

– Судьи приняли решение, что Милон заслуживает изгнания, и что его имущество должно быть распродано; в связи с этим мы объявляем о лишении его воды и огня.

Когда он умолк, Форум взорвался громкими криками радости и яростным хлопаньем ладоней. Это клодианцы отмечали свою победу.

Тогда квезитор закрыл заседание и обратился к судьям:

– Вы можете расходиться.

Красс задержался одним из последних и попросил разрешения взглянуть на таблички. – Они должны были выставляться на всеобщее обозрение, с тем, чтобы каждый гражданин мог убедиться, что подсчет голосов был верным; тем более, что подпись на этих табличках не ставилась, и они не могли никого скомпрометировать.

Но у Красса были свои соображения; подкупленным им судьям он раздал таблички, покрытые красным воском, тогда как на остальных воск был естественного цвета; таким образом, он мог узнать, кто из судей сдержал слово, а кто украл его деньги.

А Милон в тот же самый вечер покинул Рим и уехал в Марсель. Там ему вручили речь Цицерона, переписанную набело его секретарями. Он прочитал ее, когда возлежал за столом и ел барабулек. Прочитав ее, он глубоко вздохнул и просто ответил знаменитому оратору:

«Если бы Цицерон говорил так, как он написал, Анний Милон не ел бы сейчас барабулек в Марселе».

Мы уже говорили, что миллионы Габиния не давали Крассу заснуть.

В самом деле, Габиний воротился в Рим, обобрав Иудею и Египет. Он хотел даже отправиться в Ктесифон и Селевкию, и обобрать и их тоже; но всадники, разозлившись, что он все забрал себе и ничего не оставил им, написали Цицерону.

Цицерон, всегда готовый кого-нибудь обвинить, обвинил Габиния.

На этот раз он несколько поторопился.

Габиний был человеком Помпея, и вполне может быть, что воровал он не только для себя.

Помпей пошел к Цицерону, стал убеждать его, что тот ошибся, что Габиний – честнейший человек в мире, и что вместо того, чтобы обвинять Габиния, он должен был бы выступать в его защиту.