Александр Бушков - Авантюрист

– Зачем вам, собственно, понадобились эти письменные откровения?

– Хотел получить какие-то гарантии, – сказал Сабинин. – Английская секретная служба – организация отнюдь не филантропическая, и руки у нее длинные. Положив эти бумаги в какой-нибудь надежный банковский сейф, буду чувствовать себя гораздо спокойнее.

– Да, разумеется… – скучным голосом отозвался Суменков.

Оглянулся на Надю. Она сидела на стуле под бдительным присмотром нависавшего над ней Петра. Судя по лицу, у нее не то чтобы не осталось сил бороться – она просто не видела выхода для себя. Наверное, с таким лицом идут ко дну застигнутые водоворотом пловцы, когда не в состоянии уже удерживаться на воде….

– Борис! – вскинула она голову. – Это все грандиозная провокация! Он не зря приехал в Кайзербург, он подбирается к «Джону Грейтону»…

– Замолчи, пожалуйста, – сказал Суменков.

Надолго воцарилась общая тишина. Суменков, не отрываясь, смотрел на Сабинина, а тот старался не отвести глаз, как будто именно в этом было спасение: выдержать немигающий, магнетический взгляд, физически давивший…

– Виктор, – сказал Суменков. – Принеси из кухни тарелку, там наверняка есть…

Когда боевик выполнил приказание, принеся тарелку из дешевого фаянса, белую, с простеньким узором из синих цветочков по краю, Суменков, не отводя взгляда от Бестужева, взял обеими руками показания майора и разорвал – пополам, и еще раз, и еще. Бросил клочки в тарелку, поднес спичку. Бумага занялась желтым высоким пламенем. Суменков старательно ворошил пылающие клочки, пока они не догорели, а потом старательно примял пепельницей, раздавил в порошок черные хрусткие хлопья.

– Постарайтесь меня понять, господин Сабинин, – сказал он глухо. – Боевая организация должна остаться вне всяких подозрений. Эти бумаги отнюдь нас не красили…

– Но!.. – непроизвольно воскликнул Бестужев.

Суменков сказал с расстановкой, величественно:

– Я полагаю вас, господин Сабинин, очищенным от всяких подозрений. И разрешаю вам беспрепятственно уйти отсюда. Возьмите это, – он толкнул по столу к Бестужеву паспорт и билет на пароход. – Но если вы когда-либо, где-либо, кому бы то ни было заикнетесь об этой истории, можете считать себя покойником. Ну что же вы сидите? Не бойтесь, я не играю с вами. Я никогда не стреляю в спину. Можете идти.

Стоявшие по бокам убрали оружие. Бестужев поднялся на ватных ногах. Не сразу вспомнил:

– Оружие…

– Извините, ваши пистолеты я оставлю при себе, – сказал Суменков не допускающим прекословия тоном. – Не люблю, когда возле меня находятся вооруженные чужаки … Зачем вам браунинги в тихой Германии? Никаких сражений вроде бы не предвидится, оружие вам понадобится разве что в Аргентине. Не могу сказать, что знакомство с вами доставило мне удовольствие… но я справедлив. Вы можете идти. Что же вы?

Бестужев оглянулся в дверях так, словно хотел запомнить их навсегда – Суменкова, застывшего в манерной позе вождя , олицетворение высшей власти и высшей справедливости; Надю, с потерянным, бледным лицом ссутулившуюся на стуле; трех безмолвных боевиков, замерших в позах опытных сторожевых собак.

И вышел, потому что ничего другого не оставалось, потому что следовало уносить отсюда ноги, потому что он не принадлежал самому себе, и то, что он едва не бросился на помощь Наде, несмотря на все происшедшее, было страшной глупостью, способной погубить и его, и дело…

На подгибающихся ногах, чувствуя страшную слабость, вполне естественную для человека, только что избежавшего почти неминуемой смерти, он пересек пустынную улицу (фиакр так и стоял у тротуара, очевидно, кучер был свой ), вошел в парадное дома напротив (хотя народ здесь жил, несомненно, небогатый, парадное сверкало истинно немецкой чистотой) и встал у запертой половинки двери, до половины застекленной.

Ждать пришлось недолго: из подъезда вышел, первым направился к фиакру, оглянувшись предусмотрительно по сторонам с волчьей подозрительностью, широкоплечий Петр. За ним шел Суменков, следом – остальные двое. Фиакр отъехал. Бестужев стоял, прижавшись лбом к прохладному, чисто вымытому стеклу. Он не понимал, чего ждет и ждет ли вообще. Все было ясно еще до того момента, когда он увидел, что Нади с ними нет, – как только перехватил брошенный на нее холодный взгляд Суменкова. И не было в происшедшем никакого сюрприза, не было ничего удивительного: еще выходя из квартиры, он знал, что убил Надю этими бумагами, старательно снятой в номере дешевого отеля копией, убил так же верно, как если бы сам направил на нее пистолет и нажал на спуск.

Она была врагом. Она его едва не погубила – и вновь сделала бы то же самое, представься ей такая возможность. Она ненавидела все, что любил он, чему служил, – и отдала жизнь тому, против чего он боролся. Ему никак нельзя было поступить иначе. И все же душу ему раздирала смертная тоска, на губах теплели ее поцелуи, а в голове бессмысленно крутились, вновь и вновь крутились французские печальные стихи:

Его плечи содрогнулись, и из груди вырвался хриплый стон, больше похожий на рычание.

– Вы себя нехорошо чувствуете, майн герр?

Он повернулся в ту сторону. Там стояла крохотная девчушка, аккуратная немецкая куколка в белоснежном платьице и пышных кружевных панталончиках, таращилась на него с невинной заботой.

– Ничего страшного, liebes Kind, [50] – сказал Бестужев. – Я просто подавился табачным дымом, вот и всё…

– Мой папа говорит, что табак вреден для здоровья, – чистым, звенящим, как хрустальный колокольчик, голоском сообщило юное создание. – Вам стоит об этом подумать, майн герр. У вас даже слезы выступили на глазах…

– Да, конечно, – сказал Бестужев. – Я обязательно подумаю, не бросить ли мне курить…

Он прилежно постарался улыбнуться малышке, вышел из парадного и, твердо ставя ноги, пошел по улице, высматривая извозчика.

Сухопутному офицеру на море тяжко и неуютно, особенно если до этого вообще не имел опыта морских плаваний. Не считать же таковыми две поездки на крохотном суденышке из Питера в Кронштадт?!

Хорошо еще, что Бестужев, как оказалось, вовсе не подвержен пресловутой морской болезни, о которой он столько слышал и читал неприятного. На его организм, как выяснилось, постоянная качка не оказывала никакого вредного действия, не вызывала тошноты – лишь наводила непроходимую тоску. Вторые сутки он обитал в зыбком мире, где металлическая посуда ползала по столу, как живая, оставленные на полу штиблеты норовили удрать под койку, а горизонтальные поверхности в любой момент могли перекоситься самым неожиданным образом.