Юрий Рябинин - Твердь небесная

– И обратите внимание, – говорил Александр Иосифович, – имея возможность облегчить участь и хотя бы идти пешком, они все-таки ползут. Даже там, где их никто не видит. Такой уж народ.

– Наверное, это религиозный фанатизм, – предположил Самородов.

– В наименьшей степени, – ответил Александр Иосифович. – Во-первых, им выгодно не торопиться. Посудите сами: ползти они будут, допустим, всего где-то полтора года; значит, весь этот немалый срок у них не будет забот о хлебе насущном и о крыше над головой, – их всякий рад накормить и приютить на ночь. Так к чему же им спешить? Ползи и ползи себе. Этак можно и три года ползти, и пять. А во-вторых, совершенно исключить случайные встречи в пути никак не возможно. И если кто-нибудь заметит, что они ползут, предположим, только за полверсты перед деревней и полверсты после деревни, а все остальное время проводят на ногах, об их мошенничестве сразу же всем станет известно. И тогда им, конечно, не видать и сотой доли тех благ, которыми их осыпают теперь.

– Но позвольте… – Мещерин будто очнулся от раздумий. – Если для них это лишь форма существования или способ обеспечить семью, то не лучше ли никуда не ходить, то есть не ползать, а возделывать свой огород или там плотничать, сапожничать, еще какое-то достойное ремесло исправлять?

Александр Иосифович снисходительно улыбнулся:

– Я бы вам, Владимир, на это мог ответить просто: это и есть их ремесло – ползти. Но дело даже не в этом. Вы подходите к проблеме достойного существования с чисто европейскими категориями. Азиаты же рассуждают совершенно иначе: чем ни занимайся или вообще ничем не занимайся – жизнь идет, и ничего изменить в ней невозможно; ползешь ли ты в дальний монастырь, торгуешь в лавочке, заседаешь ли в судебном присутствии или просишь подаяния на улице у прохожих? – какая, в сущности, разница? – жизнь-то идет!

– А вы, Александр Иосифович, неплохо знаете китайцев и их порядки, – заметил Самородов.

– Что же удивительного, – самодовольно отвечал Казаринов. – В молодости мне пришлось служить в русском посольство в Пекине.

– Татьяна Александровна что-то рассказывала… – не стал скрывать Мещерин.

На удивление, имя дочери, прозвучавшее в устах человека, с которым Александр Иосифович прежде категорически и ни в коем случае не хотел его связывать, произвело на него весьма положительное впечатление. Он удовлетворенно усмехнулся.

– Владимир, я как раз хотел поговорить с вами о своей дочери.

Александр Иосифович попридержал коня, чтобы пропустить Самородова и других спутников вперед и остаться с Мещериным наедине.

– Видите ли, в чем дело, – начал он, убедившись, что их никто не слышит. – Я прекрасно помню, что вас связывали с Таней… особенные… дружеские отношения, – сказал Александр Иосифович, подчеркивая слово «дружеские». – И мне хотелось бы объясниться. Нашу с вами последнюю встречу в Кунцеве сердечной, увы, не назовешь…

– Прошу вас, Александр Иосифович… – Мещерину сделалось неловко. Та, последняя, их встреча действительно очень болезненно задела его. Но он давно пережил обиду. К тому же он теперь был тронут тем, что Казаринов оправдывается, извиняется, по сути. – К чему поминать всякие давности! Надеюсь, Татьяна Александровна счастлива. И это главное.

– Я никогда не сомневался в вашем благородстве, Владимир. И, хотите – верьте, хотите – нет, не мог бы и желать более достойного избранника для своей дочери, если бы… Ну вы понимаете, наверное, о чем я… Я человек консервативных воззрений. И это ваше юношеское бунтарство!., простите, но я его не разделяю и не одобряю.

– Возможно, вы правы, – отозвался Мещерин. – Я свой путь избрал осознанно. И вполне понимал, что, выбирая его, я отказываюсь от многого другого…

– Я счастлив, что мы понимаем друг друга, – почти радостно сказал Александр Иосифович. – И прошу вас, знайте: по-человечески я к вам очень благорасположен. – И он протянул Мещерину руку.

Тот энергично, от всей души, пожал руку Казаринову.

К вечеру третьего дня пути Александр Иосифович привел свой отряд к цели. Миновав невысокий перевал с неизменною кумирней на нем, путешественники очутились в просторной долине. Дорога, спустившись с гряды, раздваивалась: налево – к небольшому городку, и направо – к буддийскому монастырю, расположившемуся верстах в шести от перевала у подножия другой, более могучей гряды и поблескивающему в лучах заходящего солнца черепичными крышами.

Мещерин обратил внимание, как взволновался Александр Иосифович, увидев монастырь. Перевал еще не был преодолен, а он уже напряженно, нервно искал что-то глазами по горизонту. А когда наконец вдали блеснул монастырский глянец, Александр Иосифович вполне дал волю чувствам: он чаще вдруг задышал, – так, наверное, неистово заколотилось у него сердце в груди. Казалось, он забыл, что находится не один, – Александр Иосифович вначале машинально осадил коня, так, что тот от неожиданности закрутился на месте, потом пришпорил его, и конь, сразу взяв в карьер, понес наездника под гору. Отряд поспешил вдогонку за предводителем.

Едва русские ускакали, на седловину взобралась еще одна группа всадников. Это были преимущественно китайцы-хунхузы. Но среди них находилось и несколько европейцев. Они не поехали ни налево – к городу, ни вслед за Казариновым и его людьми. Они остановились на перевале и, пока отряд Александра Иосифовича, поднимая пыль, двигался к монастырю, всё смотрели ему вслед.

Смеркалось быстро. И когда Александр Иосифович со своею командой добрался до монастыря, ворота его были уже запертыми. На их стук никто не ответил. Но Александр Иосифович не собирался дожидаться утра. Он велел двум казакам перелезть через стену и отворить ворота изнутри.

На монастырском дворе, кроме сонного привратника, не оказалось ни души. Но вскоре, встревоженные шумом, появились насельники во главе с настоятелем, – все, как один, наголо бритые и в оранжевых подризниках без рукавов. Монахи, очевидно, были напуганы, – они стояли перед русскими в полупоклоне, прижав руки к груди. Тогда Александр Иосифович, не отлагая дела на утро, объявил настоятелю и братии, что их монастырь временно изымается для нужд русской армии. Он протянул настоятелю бумажку и объяснил, что это квитанция, подтверждающая обязательства Российской империи возместить монастырю издержки по окончании войны. Причем Александр Иосифович добавил, что сроку на то, чтобы собраться и удалиться, он может дать монахам лишь до утра. Как настоятель ни возражал, как ни просил он избавить его обитель от злой доли или хотя бы отсрочить их исход, Александр Иосифович оставался непреклонным: до утра! и ни часу более! К тому же он еще более ужесточил требования: он сказал, что монахам позволительно забрать с собой лишь предметы, непосредственно относящиеся к исправлению их обрядов. Все же прочее имущество также изымается для нужд русской армии, как и самые монастырские постройки.