Юрий Рябинин - Твердь небесная

Он нисколько не смущался сделать это при свидетелях своих маньчжурских подвигов, за которые, собственно, и был объявлен в розыск, – Мещерине и Самородове, – справедливо полагая, что они оба теперь не станут его изобличать, ибо то, что тот и другой могли бы предъявить в его изобличение, при данных обстоятельствах пошло бы ему только на пользу в глазах руководителей восстания.

Кто-то из вождей взял объявление, бегло просмотрел его, удивленно взглянул на Александра Иосифовича, поняв, верно, что речь идет о нем самом, и передал товарищу. Так оно и пошло по кругу.

А господин Казаринов между тем продолжал свой монолог:

– Но даже малая наша работа была бы едва ли возможна без вдохновенного примера московских товарищей! Вы воодушевляли нас своим революционным бесстрашием! Научили не щадить своей жизни! Показали, как нужно уметь приносить себя в жертву за счастье народное! Вот как эта девушка, – Александр Иосифович указал ладонью на Лизу, – была вами отправлена на верную смерть, так и мы бесстрашно шли под пули и в петлю! – Он хотел не столько польстить Лизе, сколько показать Мещерину свои с ней сердечные, скрепленные совместной борьбой отношения.

И это, видимо, ему вполне удалось, потому что ни Мещерин, ни Самородов даже не пытались как-то выказать своего неприятия сказанного господином Казариновым. Их показное безучастное отношение к его речи не ускользнуло от внимания Александра Иосифовича. Но одновременно он заметил, как один из вождей как-то нервно, беспокойно скользнул взглядом по нему, когда он упомянул Лизу отправленную в Сибирь на верную смерть, но тотчас спрятал глаза. Александр Иосифович мигом смекнул, что ему следует продолжить развивать это обстоятельство: авось выйдет какая выгода, хуже-то, во всяком случае, не будет.

– Товарищи! – с новою силой принялся витийствовать Александр Иосифович. – Мы в Сибири, как никто, знаем, что такое битый японцами и оттого еще более разъяренный казак и науськанный на рабочего человека откормленный безжалостный преторианец-жандарм! Первые, кто принял на себя всю мстительную злобу этой побитой в Маньчжурии стаи, были мы – сибирские социалисты! Но, уверяю вас, товарищи, противостоять этим сторожевым псам царской деспотии много проще, нежели терпеть злой умысел провокаторов и предателей, действующих среди нас! А такие, увы, есть. Спутник этой девушки, – он снова указал на Лизу, – и еще несколько наших иркутских товарищей были зверски казнены царскими опричниками, саму ее едва удалось спасти за какие-то минуты до ареста… – Александр Иосифович лишь на секунду умолк, предоставляя девушке подтвердить его слова.

Лиза утвердительно кивнула. Господин Казаринов хотел продолжить свою пламенную речь, но один из сидящих за столом руководителей восстания, – тот самый, что минутой раньше слегка занервничал при известной случайной реплике Александра Иосифовича, – воспользовавшись секундной паузой, все-таки перебил оратора.

– Вы правы, товарищ! – громко сказал он, поднявшись из-за стола. – Наша сила в единении! Вместе мы победим ненавистный царизм!

Александр Иосифович опять же про себя отметил, что этот вождь прервал его вовремя, – когда он вроде бы приблизился к упоминанию якобы известных ему подробностей провала экспедиции Лизы и ее спутника в Иркутск.

– Вы говорите исключительно справедливо. Но давайте продолжим наш разговор чуть позже. Сейчас нас ждут неотложные дела. Друзья, – сказал он Мещерину с Самородовым, – немедленно берите свои команды и отправляйтесь к Каланчевке. Сегодня мы должны еще раз попытаться взять Николаевский вокзал. По сообщениям от товарищей из Питера, в Москву направляются войска, – это по нашу душу, как вы понимаете! Поэтому дни предстоят, верно, жаркие. Вы же, девушки, проберитесь на Даниловскую мануфактуру, – от них со вчерашнего дня нет никаких вестей, – скажите им держаться сколько возможно. И стараться наступать! Наступать! На Пресню не спешить! Нам важно, чтобы они как можно дольше оттягивали на себя неприятельские силы. Все! Каждый свой маневр знает – вперед!

– Сергей, – обратилась Лиза к этому распорядителю, – Александр Иосифович наш надежный товарищ. – Она даже подошла к Казаринову и коснулась его руки, показывая, насколько он близок ей и как она болеет о его благополучии. – Он может быть очень полезен общему делу. Пожалуйста, выслушайте его, – попросила она, словно до сих пор хозяева не дали гостю и рта раскрыть. – И надо как-то позаботиться о нем.

– Выслушаем и позаботимся, – заверил ее Саломеев.

Когда отряженные по своим заданиям бойцы и курьеры вышли за дверь, Самородов тихонько, так, чтобы не услышала Лиза, сказал Мещерину:

– Ну, если Казаринов – революционер, на революции крест можно ставить.

– Да нет, ты ошибаешься, – так же тихо пробубнил в ответ Владимир. – Самое смешное, что революция теперь именно-то и может выйти. Если он и правда взялся за дело. Только что это будет за революция такая и каково наше место в ней, я даже представить себе не могу.

Саломеев попросил Александра Иосифовича подождать окончания совещания военно-боевого штаба , как он выразился, и недолгое время спустя вышел к нему. Он проводил гостя в дальнюю каморку, чтобы там поговорить с ним приватно. Александр Иосифович уже хорошо знал, как ему следует вести себя с этим вожаком, на каких его струнах можно сыграть с наибольшею для себя пользой. И первое, что он сделал, когда они уединились, заявил в лоб, как говорится, Саломееву о своей доподлинной осведомленности в деталях провала московской диверсионной группы и погибели ее предводителя. При этом Александр Иосифович испытующе глядел в самые глаза собеседнику.

– И если со мной что-то случится, – на всякий случай предупредил он Саломеева, – то мои иркутские и томские товарищи немедленно обнародуют подробности этого происшествия. Так мы условились.

Если этот тип, думал Александр Иосифович, сейчас начнет расспрашивать о каких-то никому не ведомых подробностях, то можно считать, что он соскочил с крючка. Потому что подробностей-то ему можно наговорить каких угодно – хоть самых невероятных здесь же насочинять, – но он-то при чем? А вот если он теперь как-то увильнет от оглашения обстоятельств, то таким образом обнаружит боязнь их оглашения, а значит, признает, подтвердит, что они для него нежелательны и опасны.

Между тем Саломеев лихорадочно соображал, куда клонит этот свалившийся на его голову иркутский и томский товарищ, и если он действительно прознал что-то по делу Гецевича с Гимназисткой, то как от него избавиться. Во всяком случае, решительно изобличать его он, судя по всему, не намерен, даже если что-то и пронюхал, потому что сделал бы это раньше прилюдно, а раз шантажирует без свидетелей, значит, имеет какие-то личные, своекорыстные, очевидно, виды. Интересоваться обстоятельствами дела Саломеев не стал.