Вальтер Скотт - Айвенго (с иллюстрациями)

Кравчий тотчас вышел из зала и отправился исполнять приказания хозяина.

Освальд воротился и, наклонившись к уху своего хозяина, прошептал:

- Это еврей,он назвал себя Исааком из Йорка.Хорошо ли будет,если я приведу его сюда?

- Пускай Гурт исполняет твои обязанности, Освальд, - сказал Вамба с обычной наглостью. - Свинопас как раз подходящий церемониймейстер для еврея.

- Пресвятая Мария,- молвил аббат,осеняя себя крёстным знамением,-допускать еврея в такое общество!

- Как! - отозвался храмовник. - Чтобы собака еврей приблизился к защитнику святого гроба!

- Вишь ты,- сказал Вамба,- значит, храмовники любят только еврейские денежки, а компании их не любят!

- Что делать, почтенные гости,- сказал Седрик,- я не могу нарушить законы гостеприимства, чтобы угодить вам. Если господь бог терпит долгие века целый народ упорных еретиков, можно и нам потерпеть одного еврея в течение нескольких часов. Но я никого не стану принуждать общаться с ним или есть вместе с ним.Дайте ему отдельный столик и покормите особо. А впрочем, - прибавил он, улыбаясь,- быть может, вон те чужеземцы в чалмах примут его в свою компанию?

- Сэр франклин,- отвечал храмовник,- мои сарацинские невольники - добрые мусульмане и презирают евреев ничуть не меньше, чем христиане.

- Клянусь, уж я не знаю,- вмешался Вамба,- чем поклонники Махмуда и Термаганта лучше этого народа, когда-то избранного самим богом!

- Ну, пусть он сядет рядом с тобой, Вамба,- сказал Седрик.- Дурак и плут - хорошая пара.

- А дурак сумеет по-своему отделаться от плута,- сказал Вамба, потрясая в воздухе костью от свиного окорока.

- Тсс!… Вот он идёт, - сказал Седрик.

Впущенный без всяких церемоний, в зал боязливой и нерешительной поступью вошёл худощавый старик высокого роста; он на каждом шагу отвешивал смиренные поклоны и казался ниже, чем был на самом деле, от привычки держаться в согбенном положении. Черты его лица были тонкие и правильные; орлиный нос, проницательные чёрные глаза,высокий лоб,изборождённый морщинами,длинные седые волосы и большая борода могли бы производить благоприятное впечатление, если бы не так резко изобличали его принадлежность к племени, которое в те тёмные века было предметом отвращения для суеверных и невежественных простолюдинов, а со стороны корыстного и жадного дворянства подвергалось самому лютому преследованию.

Одежда еврея, значительно пострадавшая от непогоды, состояла из простого бурого плаща и тёмно-красного хитона.На нём были большие сапоги, отороченные мехом, и широкий пояс, за который были заткнуты небольшой ножик и коробка с письменными принадлежностями. На голове у него была высокая четырехугольная жёлтая шапка особого фасона: закон повелевал евреям носить их, в знак отличия от христиан. При входе в зал он смиренно снял шапку.

Приём, оказанный этому человеку под кровом Седрика Сакса, удовлетворил бы требованиям самого ярого противника израильского племени. Сам Седрик в ответ на многократные поклоны еврея только кивнул головой и указал ему на нижний конец стола. Однако там никто не потеснился, чтобы дать ему место. Когда он проходил вдоль ряда ужинавших,бросая робкие и умоляющие взгляды на каждого из сидевших за нижним концом стола, слуги-саксы нарочно расставляли локти и, приподняв плечи, продолжали поглощать свой ужин, не обращая ни малейшего внимания на нового гостя. Монастырская прислуга крестилась, оглядываясь на него с благочестивым ужасом; даже сарацины, когда Исаак проходил мимо них, начали гневно крутить усы и хвататься за кинжалы, готовые самыми отчаянными мерами предотвратить его приближение.

Очень вероятно, что по тем же причинам,которые побудили Седрика принять под свой кров потомка отверженного народа, он настоял бы и на том, чтобы его люди обошлись с Исааком учтивее,но как раз в ту пору аббат завёл с ним такой интересный разговор о породах и повадках его любимых собак, что Седрик никогда не прервал бы его и для более важного дела, чем вопрос о том, пойдёт ли еврей спать без ужина.

Исаак стоял в стороне от всех,тщетно ожидая,не найдётся ли для него местечка, где бы он мог присесть и отдохнуть. Наконец пилигрим, сидевший на скамье у камина, сжалился над ним, встал с места и сказал:

- Старик, моя одежда просохла, я уже сыт, а ты промок и голоден.

Сказав это, он сгрёб на середину широкого очага разбросанные и потухавшие поленья и раздул яркое пламя;потом пошёл к столу,взял чашку горячей похлёбки с козлёнком,отнёс её на столик, у которого сам ужинал, и, не дожидаясь изъявлений благодарности со стороны еврея, направился в противоположный конец зала: быть может, он не желал дальнейшего общения с тем, кому услужил, а может быть, ему просто захотелось стать поближе к почётному помосту.

Если бы в те времена существовали живописцы, способные передать подобный сюжет, фигура этого еврея, склонившегося перед огнём и согревающего над ним свои окоченевшие и дрожащие руки, могла бы послужить им хорошей натурой для изображения зимнего времени года. Несколько отогревшись, он с жадностью принялся за дымящуюся похлёбку и ел так поспешно и с таким явным наслаждением, словно давно не отведывал пищи.

Тем временем аббат продолжал разговаривать с Седриком об охоте; леди Ровена углубилась в беседу с одной из своих прислужниц, а надменный рыцарь Храма, поглядывая то на еврея, то на саксонскую красавицу, задумался о чём-то, по-видимому, очень для него интересном.

- Дивлюсь я вам, достопочтенный Седрик,- говорил аббат.- Неужели же вы при всей вашей большой любви к мужественной речи вашей родины не хотите признать превосходство нормано-французского языка во всём, что касается охотничьего искусства? Ведь ни в одном языке не найти такого обилия специальных выражений для охоты в поле и в лесу.

- Добрейший отец Эймер,- возразил Седрик,- да будет вам известно, что я вовсе не гонюсь за всеми этими заморскими тонкостями;я и без них очень приятно провожу время в лесах.Трубить в рог я умею,хоть не называю звук рога receat или mort,умею натравить собак на зверя,знаю,как лучше содрать с него шкуру и как его распластать,и отлично обхожусь без этих новомодных словечек: curee, arbor, nomblesІ и прочей болтовни в духе сказочного сэра Тристрама.

- Французский язык, - сказал храмовник со свойственной ему при всех случаях жизни надменной заносчивостью,- единственный приличный не только на охоте, но и в любви и на войне. На этом языке следует завоёвывать сердца дам и побеждать врагов.