Рафаэль Сабатини - Златоустый шут

— Тебе конец, падаль, — презрительно прохрипел он.

— Пощадите, — еле слышно выдохнул я. — Я ни в чем не виноват.

Он злорадно рассмеялся, не спеша с ударом и продлевая мою агонию ради своего пьяного удовольствия.

— Не забудь попросить Небеса позаботиться о твоей душе, — с издевкой в голосе произнес он.

И тут меня осенило. В это роковое мгновение мне показалось, что у меня еще остается шанс уцелеть, и я ухватился за него, как утопающий хватается за соломинку.

— Пожалейте меня! — взмолился я. — На мне есть нераскаянный смертный грех.

Совсем недавно этот отъявленный злодей хвастливо заявлял, что не боится ни Бога, ни дьявола. Но он явно преувеличивал. Не знаю, вспоминал ли он когда-нибудь Спасителя и первые уроки благочестия, которые получил еще в детстве, — подумать только, даже такое чудовище, как Рамиро дель Орка, когда-то был игравшим на коленях матери младенцем! — однако боязнь вечных мук глубоко укоренилась у него в сердце, так же как и неосознанное благоговение перед церковными канонами. Он мог, не моргнув глазом, швырнуть проявившего неловкость юного пажа в огонь, не испытывал ни малейших угрызений совести, пытая и убивая ни в чем неповинных людей, но даже у такого головореза, как он, не хватило духу отправить на тот свет непримирившегося с Богом грешника. Секунду помедлив, он с явной неохотой опустил руку.

— Где сейчас я найду тебе попа? — недовольно пробрюзжал он. — Крепость Чезены — не монастырь. Хорошо, я подожду, пока ты сам не покаешься в своих согрешениях. Но это все, на что ты можешь рассчитывать. И не мешкай — мне уже давно пора спать. Даю тебе пять минут, чтобы очистить свою совесть.

Итак, мне удалось получить краткую отсрочку, но вместо того, чтобы собраться с мыслями и обратиться с молитвой к Богу, как он советовал мне, я попытался отговорить его от преступного замысла.

— Я жил не слишком праведной жизнью, — горячо возразил я, — и вряд ли протиснусь в рай сквозь столь узкие врата. Мы ведь оба христиане и живем надеждой на спасение. Умоляю вас, не дайте моей бессмертной душе погибнуть в геенне огненной.

Он, казалось, помимо своей воли прислушивался к моим словам, а я тем временем продолжал закреплять достигнутый успех, объясняя свое появление в зале сильной жаждой, которая якобы терзала меня. Конечно, в столь критическую минуту, находясь на волосок от гибели, не следовало ложно клясться, поскольку я рисковал предстать перед Создателем с отягченной еще одним грехом душой, но у меня не оставалось иного выбора. Внимая моей болтовне, Рамиро немного поостыл, но это ничуть не улучшило моего положения, поскольку вместе со спокойствием к нему вернулась его привычная жестокость.

— Может быть, ты и не врешь, — напоследок заявил он, вкладывая кинжал в ножны. — И потом, я ведь обещал, что убью тебя не раньше, чем удостоверюсь в лживости твоего языка. Ночку ты посидишь под стражей, а утром мы обстоятельно допросим тебя.

Искра надежды, затеплившаяся было у меня в груди, погасла, как будто на нее дохнул ледяной порыв ветра. Я сразу понял, что завтра меня будут пытать не столько ради того, чтобы заставить сказать правду, сколько ради развлечения, и только поэтому сейчас меня решили пощадить. Рамиро громко позвал часового, мерная поступь которого доносилась до нас со двора крепости, и тот немедленно появился в зале.

— Отведи этого мерзавца наверх, хорошенько запри дверь и принеси ключ мне, — велел ему Рамиро.

В сопровождении часового я вновь вернулся к себе в каморку, где мне предстояло провести свою последнюю ночь. Я не сомневался, что спасти меня теперь может только чудо, но, увы, времена чудес давно миновали, и мне оставалось только глубоко сожалеть об этом.

Не зря говорят, что неопределенность — самое тяжелое испытание, выпадающее на долю человека. За те долгие, показавшиеся мне бесконечными, ночные часы, что я провел в тишине и одиночестве, лежа в полной темноте на своей кровати, я, как никто другой, успел удостовериться в справедливости этого утверждения. Где Паола? Что с ней случилось? Почему люди Рамиро не нашли ее? Сотни подобных вопросов теснились у меня в голове, не давая мне ни минуты покоя.

Легкий стук в дверь прервал мои мрачные раздумья. Наконец-то пришел Мариани, сразу догадался я. Я проворно спрыгнул с кровати и прошептал в замочную скважину:

— Кто там?

— Это я, Мариани, сенешаль, — донесся до меня из-за двери приглушенный старческий голос. — У меня нет ключа.

Я едва сдержался, чтобы не застонать.

— Письмо у вас? — вновь раздался голос Мариани.

— У меня, — подтвердил я.

— Что в нем?

— Сведения о заговоре против герцога. Их с лихвой хватит, чтобы отправить Рамиро на виселицу.

Я услышал за дверью неопределенный звук, напоминавший вздох облегчения и радости одновременно.

— Вы сможете передать мне письмо под дверью, — после короткой паузы проговорил Мариани. — Там, внизу, большая щель.

И действительно, под дверью без труда пролезла бы вся моя рука. Я просунул под дверь письмо, и Мариани с жадностью схватил его, почти вырвав из моих пальцев.

— Не падайте духом, — на прощанье сказал он, пытаясь подбодрить меня. — Утром я постараюсь выбраться из Чезены и поскачу прямо в Фаэнцу. Если я застану там герцога, то уже ночью он прибудет сюда. Постарайтесь продержаться до этого срока, любыми способами тяните время, и все будет в порядке.

— Я сделаю все, что смогу, — пообещал я. — Даже если он убьет меня до приезда Чезаре, я умру с легким сердцем, зная, что скоро буду отомщен.

— Да хранит вас Господь, — с чувством произнес он.

— Господь да исправит ваш путь, — с еще большим чувством отозвался я, вслушиваясь в быстро удалявшиеся по коридору шаги сенешаля.

Я провел тревожную, бессонную ночь, но и утро не принесло мне облегчения. Совсем наоборот, мое моральное состояние, пожалуй, даже ухудшилось, поскольку с наступлением рассвета я начал всерьез волноваться за Мариани, опасаясь, как бы непредвиденные обстоятельства не помешали ему исполнить свой замысел.

Конечно, подобная мнительность являлась следствием огромного нервного напряжения, в котором я жил последние двое суток, но от этого мне было ничуть не легче, и если я тогда не сошел с ума, то лишь по безмерному милосердию Божьему. Я нашел утешение в размышлениях, которые кому-то могут показаться до смешного наивными: я решил, что, будучи пленником, не обязан больше носить шутовской наряд. Это открытие чрезвычайно обрадовало меня, и вам, мои читатели, трудно представить себе, с каким упоением я сорвал с себя пелерину и разноцветные штаны и вновь облачился в длинную куртку из толстой бычьей кожи, заменявшую мне камзол, бордового цвета штаны и натянул высокие кожаные сапоги; сколь бы скромными ни были мои одежды, я гордился ими тогда, наверное, больше, чем король — своей горностаевой мантией.