Александр Дюма - Последний платеж

— Как вообще вы относитесь к тому довольно темному лицу, принц, с которым вы ко мне приходили, и как это лицо оказалось в вашем окружении? — задал Эдмон еще один вопрос.

Претендент замялся.

— Он уверил меня, что он на дружеской ноге с императором России — Николаем, чуть ли не в родстве с королем Пруссии Вильгельмом, вхож к императору Австрии — Францу Иосифу…

Эдмон возмущенно покачал головой.

— Вы сказали, принц, что не хотели иметь дело с прожженными дельцами от коммерции и финансов, но чем приятнее общество такого авантюриста?

Принц вскинулся, как бы не зная, вспылить или улыбнуться. Он выбрал второе:

— Дорогой граф, уже одно то, что он познакомил меня с вами, искупает три четверти его грехов…

Председатель Национального собрания — Марра, «почти Марат», как острили депутаты, постучал своим позолоченным молоточком и провозгласил:

— Гражданин Луи-Наполеон Бонапарт, избранный большинством в пять с половиной миллионов голосов на пост президента Французской республики, приглашается на принятие присяги…

Итак — свершилось! Немалая помощь Эдмона Дантеса посодействовала ошеломительному результату выборов, когда ближайший конкурент Луи-Наполеона, герой июньской бойни «в защиту республики» генерал Кавеньяк, получил только миллион голосов с небольшим, а остальные даже лишь по нескольку десятков тысяч…

Действительно, верный данному обязательству, другой Дантес — Жорж-Шарль или «барон Баверваард» — не проявлял никаких признаков политической активности за все это время. Поручительство, сделанное за него принцем Луи, как видно, возымело свое действие. Он, устрашенный двойной угрозой, спрятался, видимо, в какую-нибудь щель, каких немало в Париже, и либо делал там что-то втихомолку, либо вообще выжидал, что будет дальше.

Эдмон тоже по-своему был верен слову. Вручая принцу еще свой второй миллионный чек, он сказал:

— Если я обнаружу, что кто-то из вас нарушил договоренность, я просто физически уничтожу, наконец, этого неисправимого оборотня… А против тех денег, какие даю вам сейчас, я пущу в ход другие, сколько понадобится, чтобы нейтрализовать произведенное ими действие.

Ради проверки и наблюдения за тем, как выполняются партнерами его обязательства, Эдмон остался в Париже на все время избирательной кампании, а Гайде уехала к сыну на остров.

Он теперь много реже виделся и с месье Жаном. Хотя настоящего разрыва и не произошло, но отношения заметно охладились. Встречаясь в кафе «Режанс», они уже не садились играть друг с другом, месье Жан избирал себе других шахматных противников, а после игры не происходило и прежних долгих, жарких бесед на политические и философские темы.

Зато он ощутимо сблизился с Виктором Гюго, который оказался в самом деле во многом единомышленником Эдмона.

Некоторая экзальтированность ощущалась в его манерах, но никакого наигрыша не было в его словах, обращенных к Эдмону после знакомства.

— Молодой русский литератор, нас познакомивший, был совершенно прав, когда охарактеризовал меня, как человека на перекрестке, на развилке дорог. Вслед за моим дорогим отцом я чтил человека, который в своем первом манифесте назвал себя так: «Я волею народа император французов Наполеон…» Для этого нужна была не только смелость, но и ум. А ум — высшее достояние и достижение человечества всегда импонирует и покоряет… Даже умный враг не столь уж противен и ненавистен, как враг глупый, тупой, быкоподобный… Однако чем старше я становлюсь, чем обстоятельней разбираюсь в устройстве человеческого общества и в своих собственных тяготениях, взглядах, тем страшнее становится для меня личность Великого Императора, посмевшего заявить, что он поставлен на свою головокружительную высоту, на Монблан власти «волею народа!» Если бы хоть написал он чуть скромнее — «Волей истории» или «волей Судьбы!» А так узурпировать не только власть саму по себе, но узурпировать также и «волю народа», — вот что породило первую трещинку в моем благоговении перед Исполином! Уж если набрался дерзости поставить ножки своего кресла на головы тридцати миллионов людей, притом каких людей — сынов великой революции, которые смели многовековое идолище феодализма, — так не издевайся над ними вдвойне, не изображай свое более чем дерзкое деяние следствием «желания», «воли» народа, чуть ли не слезной его просьбой… Вот где иссяк ум и такт Наполеона, вот где я чуть не вскричал возмущенно, вчитываясь в этот манифест: «Не уберегся от лицемерия и он!» А прибегнув к лицемерию сам, как мог воспрепятствовать он буйному росту и процветанию лицемерия и вокруг него, во всей присвоенной им себе Франции, в, почти всей присвоенной Европе? Бывало, вслед за отцом я до хрипоты кричал: «Вива, Наполеон!» Бывало желание и голову сложить за этого человека…

— Как и у меня… — невольно вырвалось у Эдмона.

— Вероятно, такие чувства и мысли не были чьим-то особым достоянием, — задумчиво усмехнулся Гюго. — Потребность чтить и повиноваться — просто непостижима в человеке!

— Такая потребность совершенно естественна в отношении Божества… — уронила Гайде. И Гюго оценил ее реплику, одобрил ее.

— Да, но она противна и разуму, и природе в отношении людей! Найдя этот манифест Наполеона, я в нем почти разочаровался.

Сейчас, в дни торжества бонапартистов Гюго был одним из немногих, кто последовательно и упорно сопротивлялся их действиям и успехам.

Это он выступил с гневным протестом, когда обсуждалось предложение о всенародном голосовании кандидатур на должность президента.

— Президент республики должен быть главным слугой народа… Слуги народа-депутаты и должны выбирать его из своей среды… Чем меньше будет избравшее его большинство, тем скромнее и исполнительнее будет он, всего лишь глава исполнительной власти! Аппарата, исполняющего волю избранников народа — депутатов! Тем придирчивее и требовательнее смогут быть к нему и законодатели-депутаты Национального собрания, давшие ему исполнительные полномочия. Но если кандидат в президенты соберет хотя бы несколько миллионов голосов французов и хотя бы на миллион голосов опередит своих соперников — это уже способно вскружить ему голову. Он уже может вообразить себя не просто уполномоченным парламента, а кем-то вроде всенародного избранника и повторить дерзкий, в корне ошибочный тезис Наполеона о том, что он стал императором «волею народа!» Возомнить себя «законодателем!»

Всем и депутатам и гостям Пале-де-Бурбон, среди которых был и Эдмон, было ясно, против кого выступает знаменитый Виктор Гюго, уже дважды избранный в Национальное собрание в Париже.