Филиппа Грегори - Дочь «Делателя королей» (ЛП)

— Очень хорошо, — говорит Ричард. — Этой осенью мы сможем взять их ко двору и жить все вместе. Королева Елизавета всегда держала своих детей при себе, принцесса сказала мне, что при дворе у нее было самое счастливое детство на свете.

— Леди Грей, — поправляю я его, улыбаясь. — Ее зовут леди Грей.

Замок Ноттингем, март 1484

Мы приезжаем в Ноттингем вечером, когда заходящее солнце окрашивает небеса за черными силуэтами башен в золото и пурпур. Со стен замка раздается медный гром фанфар, и весь гарнизон высыпает из казармы, чтобы выстроиться по обе стороны на пути к подъемному мосту. Мы с Ричардом едем бок о бок, улыбаясь в ответ на приветственные крики солдат и аплодисменты горожан.

Наконец я могу сойти с коня и пройти в новые покои королевы. Я слышу, как переговариваются спешащие за мной фрейлины, но не слышу голосов девочек Риверс. Уже не в первый раз я напоминаю себе, что должна научиться жить без оглядки на них, просто не замечать их присутствия. Если бы я еще могла научиться не видеть, как мой муж разговаривает с ними, и как старшая из девушек, Элизабет, улыбается ему.

Мы живем в Ноттингеме уже несколько дней, охотимся в чудесных лесах, едим добытую нами оленину, когда однажды вечером в мою комнату является гонец. Он выглядит таким измученным и печальным, что я понимаю: случилось что-то страшное. Его рука, протягивающая мне письмо, дрожит.

— Что случилось? — спрашиваю я, но он качает головой, как будто не в силах вымолвить ни слова.

Я оглядываюсь и вижу Элизабет, неотрывно глядящую на письмо, и меня холодом пронизывает мысль о проклятии, наложенном ею и ее матерью на людей, убивших принцев в Башне. Я пытаюсь улыбнуться ей, чувствую, как мои губы растягиваются, обнажая зубы, но понимаю, что моя улыбка больше похожа на гримасу.

Она сразу выступает вперед, я вижу, как ее молодое лицо омрачается тревогой.

— Могу ли я вам помочь? — все, что она говорит.

— Нет, нет, это просто письмо из дома, — отвечаю я.

Может быть, мне написали, что моя мать умерла? Или кто-то из детей, Маргарет или Тедди, упал с лошади и сломал руку? Я понимаю, что держу в руках нераспечатанное письмо. Элизабет смотрит на меня, ожидая, когда я открою его. Мне в голову приходит странная мысль, будто она уже знает, что там написано; я нетерпеливо поворачиваюсь к моими дамам, которые замечают, что я сжимаю в пальцах письмо из дома, но слишком напугана, чтобы прочитать его. Они замолкают и собираются вокруг меня.

— Думаю, ничего особенного, — произношу я в тишине комнаты.

Курьер поднимает голову и смотрит на меня, словно собираясь что-то сказать, но затем прикрывает лицо рукой, как будто весеннее солнце нестерпимо для его глаз, и роняет голову на грудь.

Дальше тянуть невозможно. Я поддеваю пальцем восковую печать и легко отделяю ее от бумаги. Я разворачиваю письмо и вижу подпись врача. Всего четыре строчки.

«Ваше Величество,

С глубоким прискорбием сообщаю, что Ваш сын, принц Эдуард, умер этой ночью от лихорадки, которую мы не смогли остановить. Мы сделали все, что в наших силах, и глубоко скорбим. Я буду молиться за Вас и его величество короля в вашей печали.

Чарльз Рамнер».

Я ничего не вижу перед собой. Мои глаза наполнились слезами, я пытаюсь смигнуть их, но они все еще ослепляют меня. Кто-то касается моих пальцев, сминающих бумагу, и я чувствую тепло руки Элизабет. Я не могу отогнать мысль, что теперь наследником престола стал Тедди, глупенький сынок Изабель. А после него эта девушка. Я отвожу свою руку, чтобы она не могла коснуться меня.

Через какое-то время я замечаю, что рядом со мной стоит Ричард; он опустился передо мной на колени, чтобы лучше видеть мое лицо.

— Что такое? — шепчет он. — Мне сказали, что ты получила письмо.

— Это Эдуард, — говорю я. Я чувствую, что мое горе вот-вот прорвется отчаянным рыданием, но перевожу дух и сообщаю ему самую худшую в мире новость. — Он умер от лихорадки. Мы потеряли нашего сына.

Дни идут за днями, но я не могу говорить. Я хожу в часовню, но не могу молиться. Двор одет в темно-синие, почти черные одежды; никто не играет в карты, не выезжает на охоту, не слышно музыки и смеха. Наш двор, погруженный в горе, словно онемел. Ричард постарел на десять лет; я уже не смотрю в зеркало, чтобы увидеть отметины печали. Мне все равно, меня не волнует, как я выгляжу. Утром меня одевают, как тряпичную куклу, а вечером расшнуровывают на мне платье, чтобы я могла лечь в постель и лежать в тишине, чувствуя, как слезы просачиваются из-под закрытых век и стекают на льняную наволочку.

Мне так стыдно, что я позволила ему умереть, словно это моя ошибка, и я могла что-то сделать для моего мальчика. Я стыжусь того, что не смогла родить сына сильного, как дети Изабель или как мальчики Вудвиллов, которые исчезли из башни. Мне стыдно, что у меня был всего один ребенок, только один бесценный наследник, предназначенный продолжить род Ричарда. У нас был только один принц, а не два, и теперь он ушел от нас.

Мы спешно выезжаем из Ноттингема в замок Миддлхэм, словно еще можем застать там нашего ребенка таким, как мы оставили его. По прибытии мы находим его худенькое тело в часовне в гробу, а двое других детей оплакивают своего ушедшего двоюродного брата вместе с нашими слугами. Маргарет бросается в мои объятия и шепчет:

— Мне так жаль, так жаль, — словно она, десятилетняя девочка, могла его спасти.

Я не осуждаю ее, но не могу успокоить. У меня нет слов поддержки ни для кого. Ричард принимает решение, что дети теперь будут жить в Шериф Хаттоне. Ни один из нас больше не вернется в Миддлхэм. Похороны проходят скромно, и мы в молчании провожаем детский гроб в темноту склепа. Я не чувствую покоя даже после того, как мы помолились за его душу и заплатили священнику за молитвы два раза в день. Его маленькая невинная душа отправилась в рай, но я не чувствую мира, я ничего не чувствую. Наверное, не почувствую никогда.

Мы уезжаем из Миддлхэма, как только позволяют обстоятельства, и едем в Дарем, где я молюсь за моего сына под сводами большого собора. Это не приносит облегчения. Затем мы едем в Скарборо, я смотрю на высокие волны в бушующем море и думаю об Изабель, потерявшей своего первенца; но потерять ребенка при родах ничто в сравнении с потерей почти взрослого сына. Мы возвращаемся в Йорк. Мне все равно, где мы находимся. Повсюду люди смотрят на меня, словно не знают, что они могут сказать. Им не о чем беспокоиться. Сказать нельзя ничего. Смертельная битва забрала у меня отца, шпионка Элизабет Вудвилл отняла у меня сестру, а палач Элизабет Вудвилл мужа сестры; отравитель убил моего племянника, и ее проклятие уничтожило моего сына.