Ульрике Швайкерт - Святой и грешница

Епископ остановился.

— Каким образом к тебе вернулись воспоминания?

— Думаю, это был твой голос, когда ты спросил про медальон. Вдруг все встало на свои места — я имею в виду все, кроме того дня, когда я пропала. Я вспомнила, что ты мой отец, и убежала.

Воспоминания об этой ситуации вгоняли ее попеременно то в жар, то в холод. Она вся дрожала. Епископ подошел к ней и положил руку на плечо.

— Забудь! Это не твоя вина. Я позабочусь о том, чтобы никто не узнал об этом… и вообще обо всей этой истории. Мы будем настаивать на том, что ты провела этот год в монастыре. Это никому не покажется неприличным. — Он убедительно посмотрел на нее. — Ты никому ни слова не скажешь об этой невероятной и досадной истории. Пообещай мне!

Элизабет посмотрела ему в глаза, которые были такого же цвета, как и у нее.

— Альбрехту фон Вертгейму тоже не говорить?

— Ему прежде всего! — выкрикнул, рассердившись, епископ. — Он перешел на сторону моих врагов и вместе со своим братом плетет интриги против меня и моих союзников. Будет лучше, если ты больше не будешь с ним общаться.

Элизабет задумалась, но затем кивнула, не глядя отцу в глаза. Она должна была еще хотя бы раз поговорить с Альбрехтом фон Вертгеймом, осталось еще много вопросов. О торжественном обещании, данном друг другу, не стоило даже заикаться. Переступив порог капитула, Альбрехт сделал выбор не в пользу жизни в браке. Мысль о том, что он теперь принадлежал церкви, причиняла ей сильную боль.

— Что с того, каноник он или нет? В таком случае он никому не достанется! Или ты хотела броситься ему на шею как непорочная дева, проведшая год в монастыре? Мужчины так глупы. Он даже ничего не заметит!

«Нет! Конечно, я так не поступила бы! — Элизабет хотела заставить замолчать ненавистный голос. — Я могла бы сказать правду, предоставив ему право выбора».

Нет, ты не сможешь так поступить, потому что пообещала отцу никому ничего не рассказывать, и Альбрехту тоже!

— Уже поздно, дитя мое, тебе пора в постель. — Епископ потер руки. — Я позову служанку, чтобы помочь тебе.

— Где я буду спать? — спросила Элизабет.

— В своей кровати, разумеется. В твоих покоях! Я все оставил так, как было в день твоего ухода… э-э-э… твоего исчезновения.

Элизабет пожелала отцу спокойной ночи, он погладил ее по щеке, и она отправилась вслед за незнакомой девушкой по коридору и вверх по лестнице. Здесь находились огромные покои с видом на двор и высокую сторожевую башню и маленькая комната для переодевания, где спала ее личная служанка.

— Мария еще здесь? — спросила она девушку, которую звали Теа.

— Мария? Прислуживавшая вам раньше? Нет, она ушла через пару недель. Думаю, она вернулась к своим родителям, но точно не знаю. Я здесь только со дня святого Мартина.

Она молча делала свою работу. Теа была немного нерасторопной, и ее боязливый взгляд выдавал неуверенность. Элизабет ждала, пока ей помогли переодеться и откинули одеяло.

— Спасибо, это все. Ты можешь идти.

— Мне остаться ночевать здесь, на случай если вам что-нибудь понадобится ночью? — спросила девушка.

— Нет, можешь возвращаться к другим служанкам. Как мы будем общаться дальше, мне нужно еще подумать.

Теа сделала книксен и вышла из комнаты. Элизабет села скрестив ноги на кровать. Что за невероятный день! Сегодня утром она еще была изгнанной из борделя шлюхой, а вечером — дочерью епископа фон Брунна и Катарины Зуппан. Она даже вспомнила имя своей матери, которая несколько лет провела в крепости Мариенберг, хотя была замужем за советником Зуппаном и подарила ему сына. Она жила с епископом как супруга и родила ему троих детей: старшего сына, который умер, затем девочку, которую крестили как Элизабет, и год спустя мальчика Георга. Где он сейчас мог быть? Она спросит у отца. Смеющееся лицо Георга стояло у нее перед глазами.

Элизабет думала о своей матери. Прожив в крепости восемь лет, она вдруг решила вернуться к своему мужу в город. Элизабет тогда было пять лет, и это для нее не имело особого значения. Мать не очень заботилась о своих детях, поручив их воспитание старой няне. О ней Элизабет вспоминала с нежностью: няня не проглотила бы эту ложь, как другие: ее отец, жених, все эти люди, которые видели ее каждый день. Почему никого не удивило, что она, никому ничего не сказав, ушла в монастырь? Почему никто не поинтересовался о ней в монастыре? Даже Альбрехт. Ей было больно думать об этом.

Разве это не было его долгом — по крайней мере, еще раз поговорить с ней? Тогда сразу выяснилось бы, что ее нет в монастыре, и ее начали бы искать и освободили. Если бы няня была жива, она бы никому не дала покоя, пока не узнала правду.

У Элизабет возникло нехорошее чувство: кому теперь хотелось, чтобы выяснилась эта гнусная правда? Только не ее отцу! Элизабет этого тоже не хотела, но как жить с грузом этой тайны? В постоянном страхе, что в ней узнают шлюху и опозорят?

— Тебя ничего другого и не ждет, — сказала она себе. — Какой же был выход? Бордель в Нюрнберге?

Элизабет упала на пуховые подушки, натянув одеяло до подбородка. Нет, проституция не была той альтернативой, которую стоило рассматривать.

Они встретились в переднем дворе возле места для купания лошадей и решили немного прогуляться перед воротами, чтобы избежать направленных на них любопытных взглядов.

— Я все еще в замешательстве, — призналась Элизабет. — У меня такое чувство, будто я сплю и вижу прекрасный сон, но в любую минуту могу проснуться.

— Да, это была совершенно другая жизнь в монастыре цистерцианок, — сказал каноник. — Нищенствующий орден вместо роскошного отцовского двора.

— Слишком роскошного… — вздохнула Элизабет.

— Да, слишком роскошного для епископа в условиях острой нехватки денег! А его все чаще меняющиеся содержанки! — Он остановился и озадаченно посмотрел на нее. — О, мне не следовало этого говорить и вызывать у тебя чувство стыда, хотя все об этом знают. Но это не позволяет мне говорить такое при тебе. Прости меня!

— Да, конечно, — нетерпеливо сказала она. Чтобы вызвать у нее чувство стыда, нужно было что-то более значительное, чем упоминание слова «содержанка»! Разве ее мать не жила в грехе в роли любовницы? Разве сама Элизабет не была внебрачным ребенком епископа? Священнослужителя, давшего обет безбрачия? Но об этом, похоже, никто не задумывался. Внебрачный ребенок горожанина или крестьянина предавался опале, а другие дети насмехались над ним. Король, герцог и епископ могли себе позволить признать своих детей и ввести в высшее общество. Мораль никогда не была абсолютной, она зависела от власти и богатства.

— Я испортил тебе настроение своими словами?