Джек Линдсей - Подземный гром

Ошарашенный раб отшатнулся от него.

— Хватит! — вмешался хозяин. — Мы не желаем слушать таких разговоров. — Он вытер прилавок.

Мертвая тишина. Все глаза были устремлены на Сцевина, и он читал в них обвинение, страх и ненависть. Все принимали его за соглядатая, который задумал их поймать. Их недоверия никак не преодолеть, между ними — бездна. Он выпил вино и вышел. Понадобились сверхчеловеческие усилия, чтобы подняться и направиться к выходу. Он был совсем раздавлен, ему казалось, что он и впрямь доносчик. Хотел вызвать их на откровенность и погубить. Он гаже соглядатая, тот по крайней мере зарабатывает себе на хлеб. В его искренность не поверят — их разделяет бездна страха и ненависти. Бичи и цепи, которые применяли такие, как он. Перестань быть господином, тогда загляни им в глаза. Но это невозможно.

В конце переулка ему пришлось прижаться к стене — мимо проходил отряд стражников, направлявшихся в погребок. Разыскивали беглого раба. Теперь посетители уже не будут сомневаться, что он соглядатай. Прислонившись к стене, он стал прислушиваться. Мир начал медленно вращаться вокруг него, описывая все более тесные круги, постепенно сжимая его. Снова заболели глаза, и он услыхал скрежет ключа в замке — его запирали. Он выронил оставшуюся в кошельке мелочь, уставился на валявшиеся в грязи монеты, хотел было нагнуться, но ему не удалось. Боль пригвоздила его к стене.

Из погребка донесся шум, и он стал поспешно удаляться, испугавшись. Не насилия, а обвиняющих взглядов. Он все шагал и шагал, измученный, потеряв всякую надежду. Потом вдруг очутился дома. Но он не позволил рабам отвести себя спать, оттолкнул их и отправился в комнату Цедиции. При его появлении девушки вскочили и убежали. Она лежала на ложе, служанки расчесывали ей волосы. Цедиция посмотрела на него вопросительно, с чуть заметной улыбкой. Он дико озирался, словно ожидая кого-то здесь застать.

— Я устал. — Он уселся рядом с женой.

— Как же может быть иначе? — Она взяла зеркало и принялась рассматривать свои брови.

Что говорил Петроний? Предоставь это времени, оно разрушит, и создаст, и залечит все раны . Но это совет, внушенный отчаянием, человек должен спасать других или проклинать себя. Человек — той же природы, что и время, сказал Петроний. В этом все дело, разговор человека с самим собой, человека со временем, времени с человеком. Время — живое существо, а не абстрактное понятие. Мы не можем вызывать по своей воле события, мы можем лишь уловить приближение момента, благоприятного для освобождения, для удачного выбора. Нам дано его подготовить, воплотить его, но мы не можем вызывать по своей воле события, мы не в силах ускорить естественные процессы и заставить ребенка родиться через месяц после зачатия — и все же мы должны уловить первые схватки. Наш мир повинен в тягчайшем грехе, он упустил великий момент, и потому на нашу долю выпали обманчивое возбуждение и муки, мы знаем, что все идет плохо, но прячемся от этой правды, наше сознание не улавливает сущности событий, результата слепого столкновения атомов.

— Я устал, — повторил он.

— Зачем ты доводишь себя до такого состояния? — спросила она мягко. — От этого нет толку, ты лишь вредишь себе.

Он ударил себя в грудь, указывая на сердце.

— А если здесь пусто?

Он не улавливал сущности событий, сознание его было в разладе с ними.

— Научись заполнять пустоту.

Он нагнулся к ней, взял ее за подбородок, придвинул к себе ее голову, стал пристально вглядываться ей в лицо.

— Пусти меня, мне больно, — вяло сказала она.

— Если бы я только знал твои мысли, хотя бы самую малость.

— Ты никогда и не пытался их узнать.

— Я только это и делал.

— Странный же ты выбрал способ!

— Ты или кто-нибудь другой, — пробормотал он, отпуская ее подбородок.

— Вот именно. Ты не хочешь отдавать себя другим, ни в какой степени. Но требуешь, чтобы тебе отдавались душой и телом, раскрывались, как разломанное яблоко.

Он вздрогнул.

— Мне страшно, Дедиция.

— Тогда поедем со мной в Кумы.

— Я сам себя боюсь. Я способен на всякую низость.

— Все мы таковы.

— Слова, слова. Меня схватили за горло.

Она посмотрела ему в глаза.

— Постарайся осознать, что я существую, друг мой. — Он что-то пробурчал в ответ, — Почему ты презираешь женщин?

— Ничуть! — воскликнул он удивленно. — Я считаю, что они бесконечно выше мужчин. Вот почему Аристофан мой любимый поэт. Женщины могли бы спасти мир. Но они этого не сделают. Мужчины им не позволят. Женщины знают самое главное. Но посмотри, что сделали из них мужчины!

— Так, значит, женщины позволили мужчинам сделать из них нечто отвратительное. Не слишком-то лестно для женщин. — Она помолчала в нерешительности, потом спросила шепотом: — Во что ты меня превратил?

Но он уже закрыл глаза.

— Голова у меня не работает. Я не слышу, что ты говоришь… — Он зевнул. — Я так устал…

Он уже не улавливал сущности событий, был упущен великий момент возрождения. Он задремал, голова его склонялась все ниже и ниже. Она обхватила его руками и не дала ему упасть на пол. Он грузно навалился на нее. Она не видела его лица, но смотрела, нахмурив брови, на его затылок. Потом подала знак служанке, выглянувшей из-за двери. Та подошла и держала его, пока Дедиция осторожно выбралась из-под него. Он протяжно вздохнул.

Женщины уложили его поудобнее, некоторое время они стояли, наблюдая за спящим. Он растянулся на спине и тяжело дышал. На щеке у него лежал волосок Цедиции, приподнимаясь и падая от его дыхания. Она нагнулась и сняла волосок.

По просьбе Лукана я пять дней не выходил из дома. Я читал иди тщетно пытался писать. Все это время я ждал вестей от Цедиции. Когда мы расставались у Ворот, она потребовала, чтобы я четверть часа не двигался с места. Я спросил, когда мы снова встретимся, она ответила, что сама не знает.

—. Разве можно об этом спрашивать в нашем мире, в наше время? — В ее тоне мне послышалось злорадство, словно она ставила мне в упрек заговор, который поглотил всех нас, даже меня, самого незначительного из его участников.

— Я напишу тебе.

Она пожала плечами.

— Я думала, ты предоставишь инициативу мне. — Слова ее прозвучали пренебрежительно, но выражения лица я не разглядел, ибо она отвернулась. Я не посмел последовать за ней.

На следующий день после пантомимы я написал ей коротенькую записку и отправил с Фениксом для передачи привратнику.

«Вечером я видел тебя, ты была единственной живой женщиной среди теней умерших. Потом мне почудились твои глаза, сиявшие, словно звезды в небесах, и я не спал всю ночь. Когда мы встретимся?»

Ответа не было.

Потом я писал одну записку за другой — одни гневные, другие полные отчаяния, рвал их и выбрасывал. Когда я перечитывал их, они выдавали, что я сознаю расстояние, нас разделяющее, и свою неспособность подчинить ее себе. Я попробовал сочинить эпиграмму и поставить Цедиции на вид ее бессердечие. Но гневные слова, звучавшие у меня в голове, на бумаге теряли силу. Под конец мне стало невыносимо сидеть взаперти, и я решил выйти, не предупреждая Лукана. Даже обойтись без Феникса, который ускользнул на кухню в надежде раздобыть ватрушек и перекинуться в кости с рабами в кладовой.