Сергей Булыга - Железный волк

Проснулся он от крика. Вскочил, протер глаза и осмотрелся. Нет никого. И тихо. Ждал, затаив дыхание… Спят все. Коптит лучина. Черно в окне. А может, крика не было? А может, сам кричал во сне? Но ты давно не видишь снов. Да и что в такие годы снится? Чего желать?

Знобило. Лег, подоткнул под себя полушубок. Лежал, смотрел на черный закопченный потолок. Вчера отужинал, молился. Потом читал «Александрию» — час, два. Почувствовал, что мерзнет. Пришел Игнат и натопил.

— Еще? — спросил.

— Еще! Еще!

Еще топил. Потом сказал:

— Довольно, князь. Изжаришься.

Ты отпустил его, но сам читать уже не мог: в. глазах рябило. Да и к тому же писано по–еллински, а ты стал забывать… Лег, думал о послах. Потом о сыновьях. И вдруг привиделся отец. Он вот здесь лежал, где ты сейчас. А ты стоял тогда. Тебе тринадцать… нет, уже четырнадцать исполнилось. Да не все ли равно! Стоял, трясло тебя, шептал:

— Отец, не уходи! Что я один?!

Отец молчал. Он, наверное, не слышал. Смотрел в окно и думал, думал. А может, ждал кого… Потом тихо попросил:

— Дай руку.

Рука отца всегда была крепкой, а тут…

И ты тихо заплакал. Упал на колени и прижался лбом. Отец пытался руку вырвать, да не смог. Тогда он сказал:

— Не надо. Так, видно, Бог велел. Встань, князь. Встань!

Нет, встать не смог, лежал, словно бревно, на полу и задыхался. И не четырнадцать тебе, Всеслав, а семьдесят. И нет давно отца, и схоронил ты жену, а теперь и сам уже… Закашлялся. Поднялся на локтях, хотел позвать кого–нибудь и провалился в сон.

А сейчас лежишь, не спится. Потрогал лоб — горячий, весь в поту. И печь горячая. Дух в горнице тяжелый. Перетопил Игнат. А все равно знобит! И шум в ушах; как будто кто–то ходит, снег под ногами — ш–шух, ш–шух, ш–шух. Но кто идет, не видно. А ты лежишь под деревом, весь сжался, нож изготовил, ждешь… А он прошел — ш–шух, ш–шух…

Ш–ш–ш–ш!

Что это?!

Лучина догорела. Остался только красный уголек. Но и он погас. Темно, хоть глаз коли… Князь вздрогнул, ухмыльнулся. А что? С них станется. Давыд же Свято–полку говорил: «Не оставляй Василька в Киеве, не то…» И не оставили. Правда, сперва глаза ему выкололи, а после на телегу — свезли. Давыд в прошлом году раскаялся, они его простили, один брат двести гривен дал, второй три сотни отжал ел…

А ведь и ты мог, Всеслав, из Любеча без глаз уйти. Тебя ведь тоже звали. «Нет, — сказал ты, — и не просите. Я не поеду, я изгой. И крест не надо целовать, отцы ваши уже целовали, помню!» Они обиделись. И пусть. Пусть говорят, что выжил из ума, что в детство впал. Зато я при глазах и моя отчина при мне. И волоки — мои. Идут купцы по волокам — платят. Войско пройдет, войско тоже платит. А не заплатят, сам приду и всех пожгу. Сам не справлюсь — наведу Литву. Литва, она…

Как кистенем ударило по боку! Вскочил, едва не задохнулся. Ночь, тишина. Шаги. Чуть слышные…

Да, во дворе это. Собака заскулила. Бряк цепью, бряк. Опять скулит…

Шаги — к крыльцу… Она! Пресвятый Боже! Я весь в руце Твоей, и знаешь Ты безумие мое, и прегрешения мои не скрыты от Тебя…

А может, это все же сон? Нет, ты не спишь! Просто темно. Вот печь горячая, вот полушубок, вот крест нательный, рядом — оберег… Князь осенил себя, прислушался…

Идет. Минует сторожей. Да, так и должно быть; никто Ее не остановит. Ее, кроме тебя, сейчас никто не видит и не слышит. Она к тебе идет. Подойдет и станет в головах…

Князь торопливо сел, спиной прижался к изразцам, нащупал нож.

И отложил его. Смешно! Ей нож не страшен. Ведь нельзя убить Ее? Она и так мертва. А ты… Сейчас живешь, а после твое тело здесь, в тереме, останется, приедут сыновья, снесут его в Софию, народ будет глазеть. А что с душой? Куда она? Ведь не взлететь душе, уж больно тяжела от грехов. Ну что ж… Князь — он на то и князь, чтобы грешить. Князь — это зло. Нельзя отречься от венца, когда ты от рожденья князь. Кровь княжья — вот твой крест. Ведь даже если потеряешь все, останешься сам–перст, ты все равно князь. И так не раз бывало. Зимой… да, тридцать лет тому назад шел вниз по Волхову. Один. Пришел в селение. Спросил…

Нет–нет, не то! Пресвятый Боже! Ради врагов моих спаси меня! Не на меня, на них излей огонь ярости своей!

— Всеслав!

Князь вздрогнул. Вот Она! Стоит в дверях. Широкий плащ, глубокий капюшон…

Нет! Нет там никого! Тьма непроглядная, невозможно ничего разглядеть!

— Что, не ждал?

А голос у Нее надтреснутый, визгливый. Князь вытер лоб, перекрестился, потом сказал как можно тверже:

— Нет, ждал. Входи, садись. Небось устала?

Она усмехнулась, ответила:

— Да, есть маленько. Сяду.

И подошла к нему. Нет, он Ее не видел. Он только слышал — заскрипели половицы. Потом на лице почувствовал ее холодное дыхание.

— В ногах! В ногах садись! — хрипло воскликнул князь и вжался в стену, задрожал. И снова нож схватил.

Она склонилась над ним и сказала:

— А ты, как молодой, за жизнь цепляешься. Не стыдно, князь? В твои–то годы!

Он молчал. Она, немного подождав, спросила:

— Ты что, Всеслав, еще на что–нибудь надеешься?

— Я пока жив…

— Ну–ну. Смотри, как бы потом не пожалел.

— Не пожалею!

— Ладно!

И отошла, села в ногах. Тюфяк под Ней прогнулся… А князя бросило в озноб. Потом в жар. Опять в озноб. Сидел, молчал и ждал, что будет дальше.

И вдруг приказала:

— Брось нож, Всеслав! Нож, говорю. Ну!

Нож глухо брякнул об пол.

— Вот так–то лучше.

Она чуть–чуть придвинулась к нему и продолжала:

— Я оказала тебе честь. Да, князь, великую. С другими знаешь как? Р–раз — и готов. А с тобой церемонюсь. Сижу жду. Ты помолись, Всеслав! Чего молчишь? Молиться–то тебе, поди, придется долго. Боюсь, и до–светла не справишься… Или ты и меня захотел переюпокать? Как этих… дальних своих братьев!

— Нет, тебя не обманешь.

— И то! И об отсрочке не проси. Не дам.

Князь затаил дыхание, не шевелился, то открывал, то закрывал глаза. Пресвятый Боже!.. Наконец спросил:

— А почему?

Она негромко засмеялась, ответила:

— Смешной ты, князь. Не понимаешь, кто к тебе пришел? Сейчас умрешь. Ну, не хочешь молиться, и ладно. Я знаю, в Бога ты не веруешь. Так встал бы, подошел к окну да подышал. Вон дух легкий какой! Весна, князь, на дворе!

— Так не надышишься уже.

— Но все–таки… Да и потом: яви смирение. Все говорите о смирении, а сами… — И замолчала.

Ночь за окном. Далеко, на Великом Посаде, завыла собака. Ну что же, смерть так смерть. Ты не в полоне, не в бегах. Ты — в своей отчине. И волоки твои. И честь — тебе, Она и впрямь не с каждым станет разговаривать. И все–таки…

Князь облизнул пересохшие губы, спросил:

— Так почему нельзя просить отсрочки?

— Жить больше, чем положено, нельзя. Всему свой срок. — Она зашевелилась.