Александр Дюма - Черный тюльпан

Он окоченел от предрассветного тумана, но не чувствовал холода, согреваясь надеждой на месть, когда горе соперника вознаградит его за все страдания.

При первых лучах солнца дверь белого дома открылась. Показался ван Барле и направился к грядкам с улыбкой человека, проведшего ночь в своей постели и видевшего приятные сны.

Вдруг он замечает на земле, еще накануне ровной, как зеркало, борозды и бугры; вдруг он замечает, что симметричные гряды его тюльпанов в полном беспорядке, подобно солдатам батальона, среди которого упала бомба.

Побледнев как полотно, он бросился к грядам.

Бокстель задрожал от радости. Пятнадцать или двадцать тюльпанов, разодранных и помятых, лежали на земле: одни согнутые, другие совсем поломанные и уже увядшие. Из их ран вытекал сок — эту драгоценную кровь ван Барле согласился бы восполнить ценой своей собственной крови.

О неожиданность, о радость ван Барле! О неизъяснимая боль Бокстеля! Ни один из четырех знаменитых тюльпанов — именно на них покушался завистник — не был поврежден. Они гордо поднимали прекрасные головки над трупами своих сотоварищей. Этого было достаточно, чтобы утешить ван Барле. Этого было достаточно, чтобы повергнуть убийцу в отчаяние. Он рвал на себе волосы при виде совершенного им преступления (и совершенного напрасно).

Ван Барле, оплакивая постигшее его несчастье, хотя оно, в конце концов, по воле Бога оказалось менее значительным, чем оно могло бы быть, не понимал причины случившегося. Он только навел справки и узнал, что ночью слышалось ужасающее мяуканье. Впрочем, он и сам убедился в том, что тут побывали кошки, по следам их когтей, по клочкам шерсти, оставленным ими на грядках, на которых, так же как и на листьях раздавленных цветов, дрожали равнодушные капли росы. Желая избегнуть в будущем подобного случая, он распорядился, чтобы впредь в саду, в сторожке у гряд, ночевал садовник.

Бокстель слышал, как сосед давал это распоряжение. Он видел, как в тот же день принялись строить сторожку, и довольный, что остался вне подозрений, но возбужденный больше чем когда-либо против удачливого садовода, стал ждать более подходящего случая.

Это происходило приблизительно в то время, когда общество тюльпановодов Харлема назначило премию тому, кто вырастит (мы не решаемся сказать «сфабрикует») большой черный тюльпан без единого пятнышка, — задача никем еще не разрешенная и считавшаяся неразрешимой, так как в то время в природе не существовало даже темно-коричневых тюльпанов.

И все с полным основанием говорили, что учредители конкурса могли бы с тем же успехом назначить премию в два миллиона флоринов, вместо ста тысяч, так как все равно добиться разрешения задачи невозможно.

Тем не менее весь мир тюльпановодов переживал величайшее волнение.

Некоторые любители увлеклись этой идеей, хотя и не верили в возможность ее осуществления; но такова уж сила воображения садоводов: считая заранее свою задачу невыполнимой, они все же только и думали об этом большом черном тюльпане, считавшемся такой же химерой, как черный лебедь Горация или белый дрозд французских легенд.

Ван Барле был в числе тех тюльпановодов, кто увлекся этой идеей; Бокстель был в числе тех, кто строил на ней расчеты.

Как только эта идея засела в проницательной и изобретательной голове ван Барле, он сейчас же спокойно принялся за посевы и все необходимые работы, для того чтобы превратить красный цвет тюльпанов, уже культивировавшийся им, в коричневый, а коричневый — в темно-коричневый.

На следующий же год ван Барле вывел тюльпаны темно-коричневой окраски, и Бокстель видел их на его грядах, в то время как он сам добился лишь светло-коричневого тона.

Быть может, было бы полезно изложить читателям замечательные теории, доказывающие, что тюльпаны приобретают окраску под влиянием сил природы; быть может, нам были бы благодарны, если б мы установили, что нет ничего невозможного для садовода, благодаря своему таланту и терпению использующего тепло солнечных лучей, мягкость воды, соки земли и движение воздуха. Но мы не собираемся писать трактата о тюльпанах вообще: мы решили написать историю одного лишь тюльпана, и этим ограничимся, как бы ни соблазняла нас другая тема.

Бокстель, снова побежденный превосходством своего противника, почувствовал полное отвращение к цветоводству и, дойдя почти до состояния безумия, целиком предался наблюдению за работой ван Барле.

Дом его соперника стоял на открытом месте. Освещенный солнцем сад, комнаты с большими окнами, сквозь которые снаружи видны были ящики, шкафы, коробки и этикетки, — подзорная труба позволяла заметить все мельчайшие подробности. У Бокстеля в земле сгнивали луковицы, в ящиках высыхала рассада, на грядах увядали тюльпаны, но он отныне, не жалея ни своих сил, ни своего зрения, интересовался лишь тем, что делалось у ван Барле. Казалось, он дышал только через стебли его тюльпанов, утолял жажду водой, орошающей их, и утолял голод мягкой и хорошо измельченной землей — ею сосед посыпал свои драгоценные луковицы. Однако наиболее интересная работа производилась не в саду.

Когда часы били час ночи, ван Барле поднимался в свою лабораторию, в остекленную комнату, куда с помощью подзорной трубы легко проникал взгляд Бокстеля, и там, едва только сменившая дневной свет лампа ученого освещала окна и стены, можно было увидеть, как работает гениальная изобретательность его соперника.

Бокстель наблюдал, как тот просеивает семена, как поливает их жидкостями, предназначенными для того, чтобы вызвать в них те или иные изменения, как подогревает некоторые семена, потом смачивает их, потом соединяет с другими путем своеобразной, чрезвычайно тщательной и искусной прививки. Ван Барле прятал в темном помещении те семена, что должны были дать черный цвет; выставлял на солнце или на свет лампы те, что должны были дать красный; ставил под присущие воде отблески те, из которых должны были вырасти белые тюльпаны — чистейшее воспроизведение недоступной пониманию водной стихии.

Эта невинная магия, плод соединившихся друг с другом детских грез и мужественного гения, этот терпеливый, упорный труд, к которому Бокстель считал себя неспособным, вся эта жизнь, все эти мысли, все надежды — все улавливалось подзорной трубой завистника.

Странное дело: такой интерес и такая любовь к искусству не погасили все же в Исааке Бокстеле его дикую зависть и жажду мщения. Иногда, направляя на ван Барле свою трубу, он представлял себе, что целится в него из мушкета, не дающего промаха, и искал пальцем собачку, чтобы произвести выстрел и убить ван Барле.