Александр Дюма - Черный тюльпан

Многие жаждали видеть, как прольется гнуснаякровь преступного Корнелиуса; но, выражая это жестокое желание, никто не проявлял такого остервенения, как вышеуказанный горожанин.

Наиболее азартные пришли в Бейтенгоф на рассвете, чтобы захватить лучшие места; но он опередил их и провел всю ночь на пороге тюрьмы, а оттуда попал в первые ряды, как мы уже говорили, работая unguibus et rostro [9] Когтями и клювом (лат.). , любезничая с одними и награждая ударами других.

И когда палач возвел осужденного на эшафот, этот горожанин, забравшись на тумбу у фонтана, чтобы лучше видеть и самому быть виденным, сделал палачу знак, означавший:

— Решено, не правда ли?

В ответ ему последовал знак палача:

— Будьте покойны.

Кто же был горожанин, состоявший, вероятно, в хороших отношениях с палачом, и что означал этот обмен знаками?

Очень просто: то был мингер Исаак Бокстель, тотчас же после ареста Корнелиуса приехавший в Гаагу, чтобы попытаться раздобыть три луковички черного тюльпана.

Бокстель попробовал сначала использовать Грифуса в своих интересах, но тот, отличаясь верностью хорошего бульдога, обладал и его недоверчивостью и злобностью. Он увидел в ненависти Бокстеля нечто совершенно обратное: он принял его за преданного друга Корнелиуса, который, осведомляясь о пустячных вещах, пытается устроить побег заключенному.

Поэтому на первое предложение Бокстеля добыть луковички, спрятанные, по всей вероятности, если не на груди заключенного, то в каком-нибудь уголке камеры, Грифус прогнал его, напустив на него собаку.

Но Бокстель не был обескуражен тем, что клок его штанов остался в зубах у пса. Он снова начал атаку. Грифус в это время находился в постели в лихорадочном состоянии, с переломленной рукой. Он даже не принял посетителя. Бокстель тогда обратился к Розе, предлагая девушке взамен трех луковичек головной убор из чистого золота. Но, хотя благородная девушка не знала еще цены того, что ее просили украсть и за что ей предлагали невиданно хорошую плату, она направила искусителя к палачу — не только последнему судье, но и последнему наследнику осужденного.

Совет Розы породил новую идею в голове Бокстеля.

Тем временем приговор был вынесен — как мы видели, спешный приговор. У Исаака уже не оставалось времени, чтобы подкупить кого-нибудь, так что он остановился на мысли, поданной ему Розой, и пошел к палачу.

Исаак не сомневался в том, что Корнелиус умрет, прижимая луковички тюльпана к сердцу.

В действительности же Бокстель не мог предусмотреть любви Розы и милосердия Вильгельма.

Если бы не Роза и Вильгельм, расчеты завистника оказались бы правильными.

Если бы не Вильгельм, Корнелиус бы умер.

Если бы не Роза, Корнелиус бы умер, прижимая луковички к своему сердцу.

Итак, мингер Бокстель направился к палачу, выдал себя за близкого друга осужденного и купил у него за непомерную сумму — свыше ста флоринов! — всю одежду будущего покойника; палачу оставались только золотые и серебряные украшения.

Но что значила эта сумма в сто флоринов для человека, почти уверенного, что он покупает за эти деньги премию общества садоводов Харлема?

Это значило ссудить деньги из расчета один к тысяче, что было, согласитесь, недурной операцией.

Палач, со своей стороны, зарабатывал сто флоринов без всяких хлопот или почти без всяких хлопот. Ему только нужно было после казни пропустить мингера Бокстеля и его слуг на эшафот и отдать ему бездыханный труп его друга.

К тому же подобные явления были обычны среди приверженцев какого-нибудь деятеля, кончавшего жизнь на эшафоте Бейтенгофа.

Фанатик, вроде Корнелиуса, мог свободно иметь другом такого же фанатика, что дал бы сто флоринов за его останки.

Итак, палач принял предложение. Он выставил только одно условие: получить плату вперед.

Бокстель, подобно людям, которые входят в ярмарочные балаганы, мог остаться недовольным и при выходе не пожелать внести плату.

Но Бокстель заплатил вперед и стал ждать.

После этого можно судить о том, насколько он был взволнован и почему он следил за стражей, секретарем, палачом; его беспокоило каждое движение ван Барле: как он ляжет на плаху; как он упадет, и не раздавит ли он, падая, бесценные луковички; позаботился ли он, по крайней мере, положить их хотя бы в золотую коробочку, так как золото — самый стойкий из металлов.

Мы не решаемся описать то впечатление, какое произвела на этого достойного смертного задержка в выполнении приговора. Ради чего палач теряет время, сверкая своим мечом над головой Корнелиуса, вместо того чтобы отрубить эту голову? Но когда Бокстель увидел, как секретарь суда взял осужденного за руку и поднял его, вынимая из кармана пергамент, когда он услышал публичное чтение о помиловании, дарованном штатгальтером, он потерял человеческий облик. Ярость тигра, гиены, змеи вспыхнула в его глазах. Будь он ближе к ван Барле, он бросился бы на него и убил бы.

Следовательно, Корнелиус будет жить. Он поселится в Левештейне, унесет туда, в тюрьму, луковички, и, быть может, там найдется сад, где ему и удастся вырастить свой черный тюльпан.

Бывают события, которые не в силах изобразить перо бедного писателя и которые он вынужден предоставить во всей их простоте фантазии читателя.

Бокстель, лишившись чувств, упал со своей тумбы прямо на кучку оранжистов, недовольных, как и он, тем оборотом, что приняли события. Они подумали, что крик, который испустил Бокстель, был выражением радости, и наградили его кулачными ударами не хуже, чем это сделали бы с той стороны пролива.

Но что могли прибавить несколько кулачных ударов к страданиям, испытываемым Бокстелем?

Он хотел было броситься вдогонку за каретой, уносившей Корнелиуса с его луковичками тюльпанов. Но, торопясь, он не заметил камня под ногой, споткнулся, потерял равновесие, отлетел шагов на десять и поднялся, только когда вся грязная толпа Гааги прошла по его спине.

Его явно преследовало несчастье, однако он поплатился только изодранным платьем, истоптанной спиной и пораненными руками.

Можно было подумать, что для Бокстеля оказалось достаточно всех этих неудач.

Но это было бы ошибкой.

Поднявшись на ноги, он вырвал из своей головы столько волос, сколько смог, и принес их в жертву жестокой и бесчувственной богине, именуемой завистью.

Подношение было, безусловно, приятно богине, у которой, как говорит мифология, на голове вместо волос — змеи.

Для Корнелиуса ван Барле было, конечно, большой честью, что его отправили в ту самую тюрьму, где когда-то сидел ученый Гроций.

По прибытии в тюрьму его ожидала еще большая честь. Случилось так, что, когда благодаря великодушию принца Оранского туда отправили тюльпановода ван Барле, камера в Левештейне, где сидел знаменитый друг Барневельта, оказалась свободной.