Владимир Кедров - На край света

Пушкин помолчал, постукивая ногой.

— Что за Погыча-река? — спросил он у дьяка Стеншина. — Не на нее ли у нас и Михалка Стадухин отпрашивался?

— На нее самую, — ответил Стеншин. — А прошлым годом на нее же просился Ивашко Ерастов и челобитную прежнему воеводе Головину подал.

— Ну, что же Головин? — ехидно спросил Пушкин, прищурив глаз.

— Головин приказал по его, ивашкиной, росписи заготовить судовую снасть на два коча, а чего в казне нет, то велеть таможенному голове купить.

— Ну, а реку-то Погычу видел ли кто? Может, ее и вовсе нет, этой Погычи-реки? — еще более ехидно спросил Пушкин.

Дьяк, не спускавший глаз с лица Пушкина, еще выше собрал кожу на лбу и, наклонив голову набок, произнес, разводя руками:

— О реке этой, о Погыче, известно лишь со слов Ивашки Ерастова да Мишки Стадухина. На расспросе они показали, что сами ее не видывали.

Воевода захохотал.

— Так Головин, говоришь, дал согласие послать Ивашку на Погычу-реку? А этой реки, может, и вовсе нету! Не такое ли это доброе дело, как и то, за что государь Головина с воеводства согнал да в Москву с приставами велел выслать? А? Нам нет надобности у Головина ум занимать. Так-то. — Пушкин обернулся к неподвижно стоявшим казакам: — Дай-ко челобитную. Погляжу я, кто да кто из вас умышляет бежать от государевой службы. А мово согласия отпустить вас нету.

Челобитчики молча поклонились и вышли. На площади казаки окружили своих посланцев. Раньше чем они открыли рты, все уже поняли, каков ответ воеводы.

— Пущай тогда государево жалованье сполна нам выдаст! — закричал Пашка Кокоулин. — Куда половину нашего жалованья девал?

— Он нас лишь батогами сполна жалует!

— Государеву службу ставит [32] Ставит — тормозит, препятствует выполнению. , — произнес молчавший доселе Иван Пуляев. — Глядит вдоль, а живет поперек.

— Залил себе за шкуру сала!

— Разбойниками нас называет да ворами! А каки мы воры да разбойники? — кричал Кокоулин. — За что обзывает? За раны, что мы принимали на службе?

— Воеводу! Пусть воевода сам выйдет!

— Воеводу! — гаркнули пятьдесят дюжих глоток.

Воевода Василий Никитич Пушкин вышел на крыльцо. На его толстом лице выступили багровые пятна.

— Что за шум у мово крыльца? Ну, ты, — обратился, он к Василию Бугру. — Отвечай! Что здесь за воровство? [33] В XVII　веке воровством называли измену, преступление против государства.

— Воровства здесь нету, боярин, — отвечал Бугор. — А служилые люди бьют челом великому государю и просят тебя, боярин, выдать им сполна государево жалованье за два года.

— Жалованье? По второму разу хотите его получать? Выдано вам жалованье.

— Не гневи бога, боярин, — сказал Степан Борисов. — Сам знаешь, только половину получили служилые люди, а вторую половину тебе да твоим товарищам по домам разнесли.

— Ах ты, вор! — вне себя от бешенства крикнул Пушкин. — Стража!

Из ворот воеводского дома и съезжей избы, стоявшей рядом, вышли две полусотни казаков. Большинство их прибыло из Москвы и Енисейска вместе с Пушкиным. Другая часть была из числа зажиточных, устроенных домами, семейных казаков, на которых воевода мог положиться.

Оба отряда, вооруженные пищалями и бердышами, окружили бунтовавших казаков.

— Вязать зачинщиков! Вот этого и того, — показал воевода на Бугра и Борисова. — Всыпать им по полсотне батогов!

Василия Бугра и Степана Борисова быстро подтащили к деревянному помосту, стоявшему посредине площади, и оголили им спины.

Начали с Бугра. Его положили животом на тяжелую скамью. Всем известный палач Харитон Беляй взмахнул полуторааршиным батогом. Свистнул рассекаемый воздух — и на широкой спине Бугра возникла красная полоса. Когда казака отвязали, его спина была исполосована.

Настала очередь Степана Борисова. Казаки молча, стиснув зубы, стояли у помоста.

Сиял яркий, солнечный день. Птицы перелетали с крыши на крышу. Воробьи прыгали, чирикая у ворот. Но свет яркого дня, казалось, померк для людей, расходившихся по домам.

Изба, в которой жил Василий Бугор вместе с Иваном Пуляевым, Артемием Солдатом и Павлом Кокоулиным, стояла в узком переулке, вблизи восточных городских ворот, обращенных к Лене.

С того дня, когда Бугор, повиснув на плечах Артемия Солдата и Павла Кокоулина и едва передвигая ноги, доплелся после порки до дома, он лежал трое суток на животе и только охал.

Иван Пуляев суетился около него. Он поливал окровавленную спину Бугра отваром трав. Тогда боль утихала, Бугор переставал охать и засыпал.

На третьи сутки больной заговорил, а на четвертые сутки, когда пришли пятидесятники Иван Редкин и Шалам Иванов, он даже сел на лавке.

В этот вечер вопрос о побеге решили сразу и бесповоротно.

За плотными ставнями и запертой на засов дверью пятеро казаков теснились вокруг Василия Бугра. По его обнаженному до пояса мускулистому телу двигались тени и светлые пятна от пламени свечи.

Бугор шепотом поведал друзьям свой план. Те не спорили. Они лишь удивлялись смелому и дерзкому плану, Удивлялись и восхищались им.

— Ай да Василий! — повторял Кокоулин, прищелкивая языком. — Ай да Бугор!

Артемий Солдат досадовал, что побег состоится не сегодня, а через три дня. Иван Пуляев также советовал дело не откладывать.

— Чем дольше готовишься, тем заметней, — говорил он.

Однако на удачный побег можно было рассчитывать лишь в ночь на первое июля, когда люди Шалама Иванова будут стоять на страже у городских ворот.

Начальником беглого отряда решили избрать Ивана Редкина, одного из старших по званию. Он во всем соглашался с Бугром и, подобно Кокоулину, глядел на него с восторженным удивлением.

Бугор предложил от каждого участника побега взять подписку, что он обязуется не грабить и к другим отрядам не перебегать. С нарушителей брать штраф в триста рублей. Все было решено, и Редкин с Шаламом Ивановым ушли.

Наступила ночь на первое июля, белая ночь. Светлое, небо было безоблачным. Город спал. В тишине только лаяли собаки да слышались шаги стражи.

В узком переулке показались четверо казаков. За их спинами висели бердыши и туго набитые сумы, в руках — пищали; звякали сабли.

Казаки подошли к городским воротам.

— Стой! Кто идет!

— Погыча! — тихо ответил один из казаков.

— Проходите.

У ворот стоял сам начальник караула Шалам Иванов.

— Ты, Василий?

Ворота беззвучно отворились, и четверо казаков исчезли за ними.

Одна за другой группы казаков выходили из города. Пропустив последних, Шалам Иванов сам вышел за ворота.

Все пятьдесят беглецов тихо пробрались к берегу Лены, где был причален большой коч торгового человека Щукина. Это был последний коч из числа спущенных на воду.