Дарья Плещеева - Аэроплан для победителя

Потом они стали выбирать церковь для своего венчания.

Православный храм в честь Казанской иконы Пресвятой Богородицы был построен для нужд знатных дачников неподалеку от Майоренхофа, в Эдинбурге. Туда актрисы уже ходили, заказали молебен об успешных гастролях. Церковь была красивейшая, хоть и деревянная, украшена тончайшей резьбой, с высокими шатрами, с позолоченными главами. Какая девушка отказалась бы венчаться в столь милом храме? Но Танюша рассудила так — это очень хорошее место, и настоятелю храма не захочется лишних неприятностей на свою голову, если откроется, что он совершил браковенчание вопреки воле родителей жениха и невесты.

Была также Владимирская церковь в Дуббельне. И еще — деревянный храм в Кеммерне во имя святых первоверховных апостолов Петра и Павла. Нужно было выбирать меж ними.

Дуббельнская была ближе.

— Идем, Алеша! — Танюша огляделась и немного растерялась. — А где Дуббельн?..

Они высмотрели в дюнах рыбака, который на задворках своего жилища налаживал коптильню — рубил ольховые дрова, дававшие самый подходящий дым. Он немного знал по-немецки, так что сумел указать верное направление. Аромат вокруг его дома витал такой, что Алеша ощутил резкий и непобедимый голод. Когда речь о продаже копченой камбалы — общий язык находится скоро, опять же, Николев уже знал ее местное название «буты». Он взял этих «бутов» пять фунтов — и нежных, с мужскую ладонь величиной, плоских золотистых рыбок, и больших, с которых прежде, чем есть, следовало ободрать с одной стороны шкуру, годную на подметки. В придачу ему отдали за гривенник старую корзинку. Так что во Владимирский храм он явился с корзинкой в левой руке и с Танюшей, вцепившейся в правый локоть.

Батюшку они нашли в саду возле священнического дома, за вкопанным в землю столом. Отец Николай готовил проповедь и со всеми удобствами, на свежем воздухе, с большой кружкой пива для подкрепления духа, выписывал из старых книг нужные цитаты. На нем по случаю жары был помятый черный льняной подрясник.

— Батюшка, спасите меня! Только вы можете меня спасти! — воскликнула Танюша. — Я не хочу служить в театре! А они меня заставляют!

— Как — заставляют? — удивился батюшка.

— Моя родственница — актриса, она хочет, чтобы и я пошла тем же путем. Батюшка, я не хочу, я не могу! Я лучше утоплюсь! Мне не нужен театр, мне не нужны богатые покровители!

— Боже мой… — только и мог сказать ошарашенный батюшка.

Алеша ждал чего-то этакого, но и он совершенно обалдел от трагического монолога.

— Отчего я не могу жить как все? Выйти замуж за доброго человека? Стать хорошей женой… да, и хозяйкой! И матерью! И растить деточек! И чтобы в моем приходе меня все знали, все бы со мной в храме Божьем здоровались! И чтобы дом свой, и мебель своя, и все именины праздновать! И на Пасху самой кулич печь, не покупать в последнюю минуту у каких-то грязных баб! Батюшка, я на все готова — лишь бы не на сцену!

«Все» означало — повенчайте нас как можно скорее и спасите невинную душу от зловещей Мельпомены самым святым и христианским способом.

— А замужнюю даму уже не заставят с голыми ногами по сцене скакать! Замужняя ведь только мужа слушаться должна, правда, батюшка?

Очевидно, это была первая в жизни батюшки прирожденная артистка, налетевшая на него, как ночной осенний шторм, и заставившая выкинуть из головы практические соображения. Алеша, стоя рядом, только кивал да в нужную минуту, будучи дернут за руку, рухнул вместе с Танюшей на колени перед батюшкой.

Венчание было назначено через две недели — чтобы брачующиеся смогли к нему достойно подготовиться, исповедаться и причаститься.

— Ну вот, — сказала Танюша, — половина дела сделана. Алешенька, вы не бойтесь, мы будем жить, как брат и сестра! Только, Христа ради, обо всем молчите! Пусть это будет для мадам Терской приятным сюрпризом!

В женской гримуборной зашла речь о госпоже Зверевой и о полетах.

— Один раз я это видела — и с меня довольно, — сказала Эстергази. — Генриэтточка, душенька, затяни мне корсет потуже.

У всех древних гречанок под пеплосами и хитонами, разумеется, были корсеты.

— Где этот подлец Швейцер?! — спросила всех сразу Полидоро. — Повернись, Лариса. Нет, вы мне скажите — где этот подлец?!

Парикмахер, которого наняли причесывать артисток перед «Прекрасной Еленой» и концертами, безбожно опаздывал.

— Надо все рассказать Маркусу, — твердо произнесла Терская. — Он нам подлеца сосватал — он пусть и другого ищет. А я бы съездила еще раз в Зассенхоф. Отчего нет? Там очень приличная публика. И мы бы напомнили рижанам о своем существовании, что, право, не вредно.

Эта затея адресовалась Танюше, которая после ссоры не разговаривала с Терской. Нужно было как-то мириться с упрямицей, пока она чего не натворила от обиды. Терская еще не знала, что Танюша — девица чересчур предприимчивая, ей предстояло это выяснить дней через восемь-десять — когда новобрачные, прямо из-под венца, явятся принимать поздравления.

— Насчет публики я кое-что любопытное узнала, — заметила Селецкая. — Эрнест рассказал, что его приятель большой друг господина Калепа и ездит в Зассенхоф рано утром. Калеп придумал что-то такое для мотора, что нужно постоянно испытывать и улучшать. Поэтому авиаторы летают чуть ли не в шесть утра, и туда-то съезжаются самые интересные господа, не то что рижские обыватели, которым охота похвалиться новой пиджачной парой. Там и аристократы бывают.

Танюша молчала, но слушала очень внимательно.

— И все эти наездники тоже приходят, когда народу поменьше, — продолжала Селецкая. — Заметили, какие там кавалеры? Генриэтточка, это я тебе говорю!

Полидоро после душевной драмы обходилась без покровителя и называла всех мужчин поголовно мерзавцами.

— Это не нижегородские купчишки, — добавила нетактичная Эстаргази. — А ты ведь, мне кажется, неплохо ездишь верхом? Вот бы и подружилась с ними.

Это был нежнейший намек на форму ног Генриэтты — только женщинам заметную кривизну.

— Да, я езжу верхом неплохо, — согласилась Полидоро, но каким голосом! — Держусь в седле кое-как. Правда, в туннель из шести обручей уже не прыгну, но сплясать на панно, когда лошадь идет ровным аллюром, еще, пожалуй, смогу.

Кокшаров рассказывал Терской, что Полидоро в юности была цирковой наездницей, но вспоминать об этом не желает — ей пришлось оставить цирк из-за поврежденного колена. Это сперва почему-то было тайной, и Терская поделилась только с Селецкой, а та пожалела новенькую и болтать не стала. Но Полидоро освоилась в труппе и наконец решилась рассказать о себе.

Артистки заахали — все в цирке бывали, а в Риге еще успели посетить и цирк Саламонского, видели наездницу в короткой юбочке, преспокойно стоявшую на скачущей лошади, у которой вместо седла был небольшой помост-панно. Подпрыгнув, вытянув вперед разом руки и ноги, наездница пролетала в подставленный униформистом обруч. Обруч был для пущей картинности заклеен папиросной бумагой. Несколько таких обручей, соединенных и обтянутых тканью, составляли тоннель.