Александр Кердан - Невольники чести

Больше ни Крест, ни Хаким не смотрели в сторону шхуны, они готовились принять последний бой.

…Два человека, стоящих на полуюте «Юникорна», напротив, с большим вниманием наблюдали в медные зрительные трубки за тем, что происходит на берегу. Видели, как казаки и двое ватажников схватились врукопашную. Не миновало их внимания, как сначала пал изрубленный казаками Хаким, как, раненный выстрелом в бедро, продолжал остервенело защищаться атаман Крест; как наконец и он сложил буйную голову на прибрежную гальку, прихватив с собой в мир иной трех казаков.

— Прощай, Серафимушка, побратим дорогой… Надеюсь, не скоро доведется встретиться нам вдругорядь, — с усмешкой пробурчал себе под нос тот из наблюдателей, кто был помоложе.

— What did you say, my dear friend? — переспросил его сосед с рыжими волосами, изрядно тронутыми сединой.

— Нам пора в путь, сэр Генри! Дорога неблизкая, а ветер попутный… — на ломаном английском ответил капитану его собеседник.

— All right!

Тотчас затопали по палубе матросские башмаки, загремели звенья цепи — на шхуне поднимали якорь. Тех, кто был на ней, больше не интересовало, что происходит на берегу, — куда важнее не упустить попутный ветер.

Плоды трудов самых мудрых государственных людей зачастую не соответствуют их первоначальному замыслу. Скорее, наоборот: чем более значительны они были в головах своих создателей, тем ничтожнее и вреднее оказываются на практике.

От эпохи славного императора Петра Алексеевича, за многие свершения прозванного Великим, и до наших дней матушкой-Расеей — от столицы ее, града на Неве, носящего пресветлое имя своего основателя, и до последнего волостного или уездного городишки на окраинах империи — начало управлять рожденное Высочайшей волей крапивное семя, чиновничество.

Задуманное для переустройства всей жизни страны и ослабления исключительного положения и привилегий дворянства, а также для сближения всех классов общества и подготовки их к совместной созидательной деятельности чиновничество, сделавшись гайками и винтиками громоздкого государственного механизма, только на первых порах несколько улучшило, упорядочило его работу, а потом, расползаясь, как ржавчина, стало клинить ход державных и общественных дел, хорошо зная лишь один ускоритель оных — взятку.

Все эти секретари, писцы, столоначальники и главы департаментов и министерств — одним словом, все пишущие твари, о которых Талейран скажет чуть позже: «Чем больше рвения, тем меньше пользы», — породят о себе в народе десятки поговорок и пословиц.

«Пошла писать губерния», «чин по чину», «поклоном головы не сломишь», «своя рука к себе тянет…» Трудно сказать, какая из этих поговорок вспомнилась высокому, одетому, невзирая на солнце, в длинный черный плащ человеку, вышедшему из арки Главного штаба на Невский проспект в один из золотых сентябрьских деньков 1805 года.

Было около четырех часов пополудни, время, когда коммуникация северной столицы, только что вовсю зеленевшая вицмундирами чиновного люда, освежающегося после шестичасового сидения в присутственных местах, внезапно пустеет, снова растолкав коллежских регистраторов, губернских секретарей, титулярных, надворных и прочих советников по коллегиям и канцеляриям.

Сие обстоятельство, казалось, вполне устраивало человека в черном. Провожаемый взглядами редких прохожих — в основном приезжих или служивой мелюзги, он прошел по Невскому до набережной Мойки, где неподалеку от Синего моста разыскал дом с колоннами.

— Здесь ли главная контора Российско-Американской компании, любезный?

Швейцар с галунами, наметанным глазом оценив бриллиантовую застежку плаща и дорогие лакированные башмаки, согнулся в поклоне:

— Точно так, ваше превосходительство!

И тут же, заработав «беленькую» за звание, явно посетителю не принадлежавшее, распахнул дверь.

Тот, кого швейцар окрестил превосходительством, прошел вестибюль с портретом основателя компании Григория Шелехова и скрещенными флагами на стене и, не снимая плаща и шляпы, поднялся на второй этаж, где безошибочно, словно очутился здесь не впервой, нашел двери канцелярии.

Внутри помещения скрипели перья, шелестела бумага, склонялись над столами седые, лысеющие и совсем еще юные затылки переписчиков и секретарей. Слышалось общее усердное сопение, перебиваемое только жужжанием осенней мухи, бьющейся в оконное стекло.

Не обращая внимания на писцов, человек в черном прошел между столов прямо к дубовой двери, отделявшей общий зал от кабинета начальника, и без доклада переступил порог.

Тут взору посетителя предстала неожиданная картина. За столом из красного дерева, занимающим добрую половину кабинета, восседал маленький плешивый чиновник в изрядно поношенном сюртуке с лоснящимися манжетами и знаком отличия ордена Святой Анны в петличке, в круглых очках на непомерно длинном угреватом носу. Вид и поза чиновника свидетельствовали о сложном мыслительном процессе, в коий нельзя вторгаться посторонним. Могло показаться, что сей служитель решает судьбы компании или придумывает, как улучшить вверенное ему делопроизводство. Однако от вошедшего не ускользнуло истинное занятие столоначальника. На столе перед ним лежало десятка полтора медных монет — жалкий результат предобеденного приема, — пересчетом которых и был занят чиновник в тот момент, когда вошел неожиданный посетитель. И более того, служащий компании был так увлечен своим занятием, что не сразу заметил вошедшего.

Когда же помощник начальника канцелярии (а надо сказать, что человечек за столом был именно помощником, замещавшим хозяина кабинета на время его отпуска) вскинул белесые глазки и обнаружил незнакомца, он вздрогнул всем телом: «Уж не повытчик ли?..» Одним движением смахнул монеты в ящик стола и, чтобы скрыть испуг, заверещал:

— Да как вы смеете, милостивый государь, входить без стука-с! Да отдаете ли вы себе отчет-с, кто перед вами?

Человек в черном, на лице которого в этот момент сияла самая лучезарная улыбка, расплылся в ней еще больше:

— Безусловно, ваше превосходительство…

Обращение «ваше превосходительство», перекочевав от посетителя, названного так швейцаром, к столоначальнику, возымело благотворное действие.

Помощник начальника канцелярии, к финалу своей служебной карьеры едва выслуживший 12-й класс и в мгновение ока причисленный незнакомцем к чиновникам 3–4 класса, просто сомлел. Лицо обмякло, глазки приобрели маслянистый оттенок. Но отозвался он с деланным равнодушием:

— Так-с, что у вас за дело ко мне, сударь?

— Сущая безделица, вашество, — все с той же обольстительной улыбкой проговорил незнакомец, — не стоит и ломаного гроша…