Нина Соротокина - Курьер из Гамбурга

Глафира поймала этот косой взгляд и фыркнула. Вот так же Добрый косился на нее, пытаясь угадать, что она дальше сделает – вскочит верхом или привяжет к ближайшей березе. Ты не конь, ты военный офицер. И нечего на меня коситься. Вид у Глафиры был совершенно неприступный.

– Я это не с бухты-барахты говорю, – продолжал Степан, напуганный молчанием Глафиры. – Я думал об этом. Ведь это сразу решение всех твоих бед. Будешь ты Глафира Кокошкина, и никто, ни масоны, ни заговорщики, ни полиция, тебя не сыщут. Со священником я договорюсь. Я уж и деньги на тайное венчание скопил.

Глафира отметила про себя это словосочетание – «твоих бед». Не наших, не общих, а твоих. Защитник выискался!

– И много скопил? – ехидно осведомилась она.

– Ты, Глаш, не ерепенься. Сколько, Глаш, надо, столько и скопил.

– Я тебе не Глаша, а Глория. Понял? Глория Турлина, покойного графа Бутурлина дочь.

– Понятно. Не пойдешь, значит, за меня? Неровня я тебе. Я это всегда чувствовал.

Глафира быстро прошлась по комнате, щеки ее пылали.

– Глупости ты говоришь. Ровня, не ровня! Кто ж так деву к венцу зовет? Ты, Степка, ровно младенец. А может, старик, сединами убеленный. Женятся-то по любви, а не по обстоятельствам. Иль забыл? Я уже от одних обстоятельств сбежала. Баранов, плешивый старик, и тот мне руки целовал, на одно колено становился…

– На колени встать немудрено, – прошептал Степан. – Ты знаешь, что я тебя люблю.

– Да разве так любят? Что ты понимаешь в любви-то? Ты когда в армию свою поехал, меня спросил? Папенька-маменька запретили со мной встречаться, а ты и рад-радешенек, что депеша из полка пришла.

– Неправда! Я тебя спрашивал! Я тебя с собой звал.

– Ага, звал, – она едко рассмеялась. – Как, мол, приеду в Петербург, сразу тебе весточку пришлю. Пришлю весточку, а ты приезжай ко мне тайно. Как, мол, приедешь, так и обвенчаемся.

– Согласен, это наивно. Но я тогда был малец несмышленый, как умел, так и предлагал. А ты по своему обыкновению не ответила ни да ни нет. Только вскочила на своего Резвого, гикнула и ускакала в поля.

– Ой, не могу, – Глафира делала вид, что умирает от смеха, и даже засмеялась при этом хрипло, отрывисто.

Степан не удержался, тоже вскочил на ноги.

– Как я тебя сразу мог с собой взять? Не в казармы же тебя везти?

– Да не в казарме дело, а в том, что ты маменьку свою боялся пуще огня. Помнишь, как за гумном стояли, и ты мне песню пел.

– Не стояли, а сидели.

– Ну, сидели, какая разница. Ты все целоваться ко мне лез. И еще эта балалайка дурацкая. Трень-брень… И как ты мне про любовь складно пел! А потом увидел маменьку, так и захлопнулся. у соловья роток на замок. И еще за руку меня схватил. Давай, мол, спрячемся от греха. Я уже здесь, в столице конец этой песенки прочитала. Сочинение господина Ржевского: «страсть на лесть днесь променя, и не мыслишь про меня. О, неверный! Ныне стал пленен ты иною». Конец этих виршей ты в деревне опустил. И стихи дурацкие, и язык в них гнилой!

– Я за господина Ржевского не отвечаю, я тебе про любовь пел, а ты, мамзель Глория, как водится, тогда сбежала. Потому сбежала, что призрения своего скрыть не могла. Ты просто потешалась надо мной!

– Велика честь! Больно ты был мне нужен.

Они стояли друг против друга как два врага, бросая обвинения, и каждый уже не оправдаться хотел, а унизить собеседника, кольнуть побольнее, выплескивая накопившиеся обиды. Первым опомнился Степан, опустил сжатые кулаки.

– Я, Глаш, как приехал в Петербург, меня сразу в Смоленск перевели и тут же стали готовить к турецкой баталии. Я тогда, конечно, думал о тебе, но мало. Совсем другая жизнь началась, а кто я был – мальчишка. Война – штука страшная, Глаш, я даже вспоминать о ней не хочу. Много моих товарищей там полегло. А я жив остался, и спасибо Господу, не изувечен. После баталии отпустили меня домой на малую побывку. Сапоги начистил, собрался с визитом в Вешенки, а тут отец мне и говорит: «Не торопись, сын, Глаша Турлина утонула». Я думал, рехнусь умом с горя. Родители вкруг меня на цыпочках ходили, шепотом разговаривали. Потом отдышался маленько, приехал в полк и решил, значит, не судьба.

– Остудила тебя жизнь, стало быть…

Глафира стояла у окна притихшая, пристально следила за отраженным в стекле Степаном. Он сидел уткнув лицо в руки и говорил слова словно уже не ей, а самому себе. И удивлялся своим мыслям, и страдал, и не понимал, как жить дальше.

– А потом командировка в столицу. Иду по улице и средь бела дня тебя встречаю. Живую, и в мужском костюме! Вроде ты, и вроде совсем нет. Что я мог подумать? Ты очень, Глаш, похорошела. Просто необычайной какой-то красавицей стала. Я даже радоваться не мог. Сомлел весь. Ты всегда решительная была, но чтоб так с судьбой играть, нужно особую душу иметь. Сказать, что старая любовь вернулась, ничего не сказать. Это вспышка была, молния! Ослепило меня от любви, и я с головой в омут. Я тебя обожаю. Я честно скажу. Откажешь мне, не знаю, как дальше жить, потому что единая моя в жизни цель, это защитить тебя. И чтоб не бежали ножки твои прочь от обидчиков, а чтоб жила ты в тишине, покое и неге…

Глафире вдруг привиделась шпалера, виденная в доме негодяя Ипполита Ивановича. И был на той шпалере колодец деревенский с палкой-журавлем, а рядом прекрасная Рахиль, то есть она сама, а рядом пушистые, словно кролики овцы. Сколько там лет назначил отец Рахили, чтоб жил Иаков, а вернее сказать, ее Степан с нелюбимой Лией? Так и в ее судьбе. Не было Лии, но была война и беда, а сейчас они опять встретились у колодца.

Глафира отошла от окна, бочком приблизилась к Степану, потом села рядом, привалилась к его плечу и заплакала. Степан сразу умолк, напрягся весь, а потом поднял за подбородок склоненную ее голову и стал целовать соленые от слез щеки.

Шепча Февронии в ухо, де, с новоявленным Шлосом был страшный скандал, Озеров сильно преувеличивал. По сути, никакого скандала вообще не было. Так только, прошел в ложах легкий слушок, что молодой человек, который привез из Гамбурга конституцию, воспользовался чужим именем, а теперь убит. А где труп, неизвестно. Находились братья, высказывающие серьезную озабоченность – а состоял ли сей человек в братстве? А если не состоял, то не был ли он засланным шпионом?

Мог бы в ложе поднять серьезный скандал сам Шлос, но Ипполит Иванович отговорил его от этой затеи. Зачем самому лезть в трясину, если в мире существует столько много прекрасного? Он был стар и умен, и все еще очень жаден до жизни. Разумеется, в его отношениях с воспитанником не о какой плотской любви и разговора не было, но обряжая прекрасного Альберта в средневековые одежды, он испытывал такое волнение, лицо юноши будило в нем столь сильные воспоминания своей далекой юности, что состояние это смело можно было назвать счастьем.