Ольга Елисеева - Последний часовой

Между тем за стеной послышались громкие возгласы, возмущенный ропот и чей-то вскрик. Прерывающиеся рыдания сменились гробовой тишиной. Там пятеро главных виновников услышали приговор. Остальные пока не знали их участи: «За преступления, сими лицами соделанные, на основании воинского устава 1716 года, артикула 19, казнить смертью через четвертование».

Гуськом подсудимых начали вводить в двери. Зал с белыми стенами, кафельной печью до потолка, полупустыми книжными шкафами, державшими парадный портрет императора Александра под караулом, был явно маловат для набившегося народа.

За столом-покоем с красной скатертью сидели четыре митрополита, а по бокам – Государственный совет и генералитет. Кругом на лавках и стульях амфитеатром – сенаторы в красных мундирах. На пюпитре лежала огромная книга. При ней чиновник. Подле министр юстиции князь Лобанов-Ростовский в голубой Андреевской ленте через плечо.

Все собравшиеся парадные мундиры со стоячими, шитыми золотом воротниками страдали от духоты. Окон не растворяли. Двери заперли на замки. Возле них по два гренадера с ружьями – странная предосторожность. Разве отсюда можно сбежать? Для великого государственного судилища больше подошло бы сенатское присутствие. Однако подобные дела на Руси никогда не совершаются гласно, без нарочитой таинственности. А ей пришлось пожертвовать и местом, и воздухом.

Подсудимых вытянули вдоль стены в шеренгу. На многих лицах была заметна растерянность, а потом и усмешка. Суд? Зрелище осыпанной звездами толпы, мучимой теснотой в безвоздушном пространстве, вместо того чтобы подавить, всколыхнуло в душах уснувшие чувства. Вспомнились убеждения. Шевельнулся гнев от собственного бессилия. Как они могли дать столько показаний? Запутаться в вопросах? Наговорить друг на друга лишнего?

Люди, связанные родством и дружбой, сознавались в гибельных умыслах. Валили вину на товарищей. Хитрецы-дознаватели сумели разъединить целое, стравив части. Но полно! После нечаянного предательства, очутившись вместе, подсудимые кинулись друг к другу и в горячих объятьях простили все.

Оглядевшись вокруг, каждый подумал, сколько же на него, грешного, накинется судий? И что, если все они захотят задать хоть по одному вопросу?

Министр юстиции суетился, как хозяин на приеме: вскакивал, садился, отдавал распоряжения. В руках у него был свиток бумаги чудовищной длины. Разбирая отдельные листки, он вручал их обер-прокурору Журавлеву – белокурому, щеголеватому господину, который через минуту начал чтение звонким голосом отвечавшего заученный урок зубрилы.

Зал затих. Каково же было удивление подсудимых, когда они поняли, что уже осуждены. На основании одних подписанных ими показаний, от которых многие намеревались отпереться! Сия наглость, сие зверство, сие беззаконие потрясло собравшихся. Послышались сдавленные смешки.

Им пели заранее подготовленную лебединую песню. И кому какое дело, что ноты сочинил сам Сперанский, что трудились над приговором не тупоголовые вояки, а истинные мастера – Блудов с Дашковым. С юридической точки зрения казуисты все провели без помарок, в полном соответствии с разрозненным российским законодательством от XVII века до Матушки Екатерины. Но нарушен был Дух Законов! Попраны лучшие учителя права – Руссо, Беккарий, Бентам – те, на чьих трудах возросли и учились заговорщики.

После слов об отсечении головы на плахе театральная пауза в минуту имела целью подавить виновных. Затем голос чтеца возвысился до небесных высот: «Но государь в милосердии своем заменил казнь ссылкой в вечную каторжную работу». Это ли не фарс? И несчастных начали так же гуськом, как привели, выводить из зала.

Внизу и по бокам лестницы образовалась небольшая толпа, в которой мелькнула голова поручика Гренадерского полка Меллина – завсегдатая гульбищ, обедов и гвардейских попоек. Ему даже присвоили звание – Меллин-Неизбежный, как, скажем, Суворов-Рымникский или Румянцев-Задунайский. Он привлекался к делу, но был отпущен едва ли не как доноситель. Проходя мимо него, Якубович обронил:

– Как это вам, Николай Романович, удается везде помелькать и нигде не задержаться?

Шутка была встречена нервным хохотом и вывела осужденных из оцепенения.

Ужасный день наступил.

Никс жил в Царском Селе и не мог заставить себя вернуться в Петербург. Оглашение приговора, казнь – все это, как стеной, отгораживало его от коронации. Последняя представлялась чем-то далеким, эфемерным, почти нереальным. Когда мать заговаривала о ней, император делал скучное лицо. Наконец Мария Федоровна с крайней досадой отбыла в Москву, избавив сына от последних наставлений и упреков.

Николай сжался.

Он чувствовал, что семья ждет от него решимости. Почему они ничего не требовали у Ангела? Ни одного прямого «да» или «нет» за четверть века. И разве не покойный брат должен был принять на себя крест судьи?

Теперь некого спрашивать.

Одна Александра, благодарение Богу, с ним. Видит, терпит, принимает. Ей и в голову не пришло осудить мужа за малодушие. А он… он похож на связанный узлом платок, в который высморкались весь Следственный комитет и пять сотен арестантов. Если придется смотреть на казнь, Николай не выдержит и помилует оставшихся.

Чего делать нельзя. Ни при каких условиях.

После приезда сюда читал «Жития». Нашел, что искал, у Владимира Святого. Расплодились разбойники. «Почему не казнишь виновных?» – «Греха боюсь». – «Милуя злодеев, порождаешь больший грех».

Николай и сам знал. Знали в обществе. Но заранее ждали от него слабины. Вздыхали: сколько можно? На днях говорил с вездесущим почт-директором Булгаковым.

– Не боятся ли в Москве, что приговор будет суров?

– Напротив, боятся помилования.

Что за люди!

– Ни то ни другое. Надобен урок. Но надобно и прощать.

К Николаю ходили депутации рассерженных генералов. Писали докладные записки. На коленях умоляли: больше голов под топор. Страх якобинского террора стоял у служак в глазах. Однако всему своя мера. И правосудию тоже.

– Надеюсь, у меня не отнимут последнего царского права?

Следователи отлично понимали, о чем он. И уходили, мрачно ворча, как псы, у которых отобрали кость. Сперанскому насилу удалось втолковать им, как нужно составить доклад Верховного суда, чтобы государь имел возможность помиловать. Что ж, опытный человек всегда пригодится.

Но разве сам Николай был беспристрастен? Шарлотта болела четыре месяца. Дети, привыкшие жить семьей, вдруг оказались брошены. Думал: «Своими руками удавлю каждого, кто сделал с нами это ». И опять Бог миловал. К концу апреля Александра начала выправляться. Гулять. Дышать не зажатой грудью. Проглотила хворь. Малышей отправили с бабушкой в Москву. Николай хотел, чтобы и жена ехала. Боялся нового приступа. Казнь – не лучшее время. Но она настояла. И в глубине души муж был ей благодарен. Трудно одному.