Ольга Елисеева - Последний часовой

Он сделал шаг. Рискованный. Не одобряемый ни собственными дипломатами, ни европейскими дворами. Но традиционный. И за его спиной вдруг, как два крыла, замаячили тени бабки и прапрадеда.

Если Клеменс разгадал правильно и ультиматум действительно указывал туркам на убийство патриарха, то его усилия в Петербурге бесплодны.

– Я не отступлю, когда речь идет о чести моей страны, – сказал ему при прощании молодой император. Это было похоже на разрыв.

Лизавете Андревне не пришлось примерить изумрудного колье. Муж приобщил его к делу. Он честно показал супруге вещицу, выслушал ахи и вздохи, но руками трогать не дал.

– По окончании следствия всякое может случиться… – многообещающе обронил Бенкендорф. – А пока ни-ни.

Пришлось достойной даме утопить печаль в мечтаниях.

– А оно бы так пошло к моему платью из зеленоватого тюля. Тому, с высокой талией.

– Сейчас такие не носят.

– Можно перешить…

Александру Христофоровичу стало очень жалко своей драгоценной половины.

– Слушай, мать, ну где наша не пропадала? Я клянусь тебе, мы будем жить как люди.

Лизавета Андревна завздыхала, погладила мужа по щеке – мол, когда будем-то, непутевый? И решительно воспрепятствовала его попытке встать перед ней на одно колено.

– Глашка пол еще не мела.

Супруга удалилась в детскую перетряхивать сохнущие у камина подушки и одеяльца – сырость одолевала. Тонкими струйками влажного на ощупь воздуха она проникала с улицы сквозь щели в рамах и ела дерево паркетов, пух перин, плохо пропеченную сердцевину хлебов. Бенкендорф поплелся за женой. Он чувствовал себя виноватым и несчастным. Сказать было нечего, утешить нечем. Можно только взять Лизавету Андревну за пухлые плечи и прижаться сзади лицом к спине.

– Ну что ты, что ты? Я не сержусь. – Ох и замечательная же у нее была спина! Мягкая, теплая. Вот так бы и заснул. – Все хорошо. Ведь хорошо?

Он закивал.

– Просто приятно иногда помечтать. Как бы было, если бы было…

«Все будет. – Генерал не стал говорить этого вслух. – И чугунные перила на мраморной лестнице. И оранжерейные цветы в каждой комнате. И десять Глашек с метлами. Ты только потерпи».

Но от терпения вянут женщины и старятся мужские сердца. Бывает, вот оно, пришло. А у тебя нет сил радоваться. Выйдет в свет жена сенатора и члена Государственного совета Елизавета Андреевна Бенкендорф, урожденная Донец-Захоржевская. Некогда красавица и хохотунья. А теперь располневшая и подурневшая после родов. И что? Будет важничать? Или стесняться самой себя? Все хорошо в свое время. Еще десять, пять лет назад…

– Шура, я знаю, что ты совершенно не ешь на службе. – Ее слова вывели мужа из задумчивости. – Кончится тем, что я буду вызывать кого-нибудь из твоих адъютантов и передавать с ним теплый обед.

Александр Христофорович захохотал.

– Как ты себе это представляешь, матушка? Сидят члены Следственного комитета, обсуждают показания, а я вдруг за общим столом начинаю разворачивать твои полотенца, греметь крышками от кастрюлек и вонять борщом? Другим будет обидно.

– Я не подвизалась кормить всю вашу ораву, – с достоинством парировала дама. – Возьми хотя бы бутерброды.

– Думаю, сегодня меня покормят у государя. Дело спешное. – Муж постучал по фуляру и чмокнул Лизавету Андревну в щеку.

Сани уже въезжали во двор. Не стоило опаздывать.

Хуже всего, что Долли, которую Меттерних ждал с юношеским нетерпением, в Петербург не приехала. Это был удар. Вместо нее прибыл муж, граф Ливен. Один. Что удивительного? Посол исполняет свои обязанности. При чем здесь жена? Но тот, кто знал графиню, ее роль и место, чувствовал в случившемся знак. Дарью Христофоровну предусмотрительно оставили в Лондоне, чтобы не сделать австрийскому канцлеру компании. Исключить поддержку на переговорах.

Клеменс оценил жест. Но кроме политики была жизнь. Семь лет, которые он не готов забыть. Память принадлежит ему одному. Вернее, им одним. Третий – царь ли, муж ли – лишний.

Меттерних рассчитывал проститься. Как делают порядочные люди. Слова благодарности. Обмен письмами. Но нет. Даже это отняли! Клеменс знал, как поступить. Он передаст эпистолы Христофору Андреевичу, тот вручит ему такой же конверт от своей жены. Не распечатав. Даже не полюбопытствовав, что там. Всем все известно. Каждый должен с достоинством доиграть роль до конца.

Утром канцлер перечитал ее письма. Вот 1818 год, после Аахена. «Добрый друг, как удивительно переменился мир. Как я переменилась! Встреча с вами стала моим самым дорогим и глубоким воспоминанием. Четыре года назад в Лондоне вы показались мне таким холодным и устрашающим. Вы назвали меня большой, худой и любопытной женщиной. Неужели правда?»

Смешно вспомнить. Да, она ему ужасно не понравилась. Когда у дамы на лице – анатомия болезни, любой отступит. Но 22 октября на рауте у графини Нессельроде им довелось говорить. Странное это состояние, когда двое, вдруг сцепившись языками, осознают, что, кроме них, другие не понимают ни слова. Наполеон был на Святой Елене, но все продолжали бояться, а Клеменс уже знал – мир изменился навсегда. Долли тоже. Ее прозорливость поражала.

«Мое сердце бросилось тебе навстречу. Прежде я видел тебя, но не всматривался. Ты глядела сквозь меня, не замечая. Один бедный Бонапарт послужил нам посредником».

Ловкая Долли! Она не упустила случая. На следующий день вся дипломатическая компания отправилась в Спа на воды. Экипаж австрийского министра пострадал при переезде первой же канавы. Сломанная ось, слетевшее колесо. Всякий готов был распахнуть перед ним дверцу своей кареты. Но графиня сделала это первой. Сначала они только говорили… Потом, уже потрясенные друг другом, обедали в дрянном кабачке, где Клеменс открыл в спутнице зверский аппетит. Если ему после близости требовалась хорошая сигара, то ей – цыпленок на вертеле! «Я уже не могу не видеть тебя. Лгу всем, что мой экипаж не готов, только бы продолжать путь вместе».

Из Аахена Ливены уехали в Брюссель в свите вдовствующей императрицы Марии Федоровны. «Холодный, пустой день. Я нашел тебя, чтобы потерять. Прошлое, настоящее и будущее – все против нас». Ему казалось, они не встретятся. Но Ливены вернулись, и Долли без предупреждения явилась в его театральную ложу.

То был рассчитанный ход. Больше всего Клеменс хотел ее видеть, потому что знал: это невозможно. И она выглянула из-за складок бархатной портьеры. Всего на несколько минут. «Ты принадлежала мне. Не спрашивай меня, что я испытывал. Если бы ты не чувствовала того же – не отдалась бы так стремительно».

Дела призывали Клеменса в Вену. Русский посол с женой ехали в Париж. «Твой император! О, как я его ненавижу! Он собирается в Австрию. И мне туда же! Из-за его идей я лишен пары вечеров наедине с тобой!»